с чем согласно м хайдеггеру имеет дело наука
Философия науки М. Хайдеггера
Хайдеггера принято считать оригинальным философом, во многом чудаковатым критиком науки. Он никогда не вникал настолько обстоятельно в тонкости какой-либо отдельной науки, чтобы ее представители считали его своим человеком. Все это так. Тем не менее воззрения Хайдеггера безусловно заслуживают должного внимания. Его философский талант состоял в способности выделять и всесторонне рассматривать самый первичный слой оснований – прежде всего философии, а вслед за ней и науки. Не без любопытства следует ожидать от Хайдеггера новаций по поводу оценки оснований науки. Если наука действительно заслуживает критики, то пусть она ее получит.
Исходная позиция Хайдеггера как философа науки другая, нежели у Гуссерля. Последний считал науку превыше всего и старался находиться внутри ее. Но то, внутри чего находишься, всегда кажется необходимым и незаменимым, хотя и не безупречным. Хайдеггер оценивает науку с позиций философии. Имеется в виду, что такой взгляд со стороны и позволяет выявить действительный статус науки, не быть завороженным красивыми, но плохо осмысленными картинками. Согласно Хайдеггеру, наука – это нововременное изобретение, ее не было ни в античности, ни в средневековье. С учетом этого можно установить, как сложился институт науки, в какой степенион состоятелен. Ниже используются преимущественно две работы Хайдеггера: «Время картины мира» и «Наука и осмысление».
Итак, главный вопрос, интересующий Хайдеггера: в чем заключено существо науки Нового времени? [21,с.42]. Наука есть теория действительного [21,с.239]. Чтобы выявить существо науки, следует уяснить содержание действительного и теории. Действительное – это устойчивое в действии, которое называют начиная с XVIII века предметом. «Действительное являет себя теперь в статусе пред-мета» [21,с.242]. Предмет – это перевод латинского obiectum. Объект – то, что противопоставлено человеку. Вывод: наука требует предметного противостояния [21,с.242]. В этом противостоянии человек выступает как субъект, под(sub)-лежащее, пред-данное, как гарант достоверности всякого предметного, в том числе и в форме объект-субъектного противостояния [21,с.58-59]. Таким образом, действительное сводится наукой к предметному, к противостоянию предмета субъекту и субъекта предмету.
Что такое теория? У греков теория (точнее, феория) – это образ жизни созерцателей, а не практиков. В Новое время теория – это рас-смотрение, слежение, домогание, «. до жути решительная обработка действительности» [21,с.244]. Хайдеггеровское рас-смотрение сродни раз-делыванию, насилию. Способ рассмотрения есть метод, его дальнейшими конкретизациями являются методика, измерение, производство [21,с.47,246]. Главное внимание обращается на то, как вещи ведут себя в порядке правил, общей схемы [21,с.43-44].
Наука как наступательное овладевающее о-пред-мечивание есть пред-ставление, в качестве представления мир становится картиной [21,с.49,59]. «Превращение мира в картину есть тот же самый процесс, что превращение человека внутри сущего в subiectum» [21,с.51]. «Не картина мира превращается из прежней средневековой в новоевропейскую, а мир вообще становится картиной, и этим отличается существо Нового времени» [21.с.49].
Итак, наука – это конструирование и навязывание сущему (миру) схемы предметного противостояния, рассмотрения, согласно методу, картины мира как совокупности представлений. Сказанное характерно для всех наук, в том числе и исторических. Что бы не изучалось, оно представляется в форме предмета, им может быть природный объект, текст, язык, любой факт [21,с.45,245,249]. Если бы наука отказалась от предметного противостояния, то она изменила бы своей собственной сущности [21,с.245].
В античности не было науки. «Быть под взглядом сущего захваченным и поглощенным его открытостью и тем зависеть от него, быть в вихре его противоречий и носить печать его раскола – вот существо человека в великое греческое время» [21,с.50]. Люди в античности, а также в средневековье принимали сущее, а не представляли его себе, мир не становился картиной. Хайдеггер не зовет назад, в прошлое, но он и не видит оснований довольствоваться в наши дни теми уродствами, которые несет с собой нововременная наука.
Список недостатков науки, по Хайдеггеру, достаточно обширен. Она делит на части нежную ткань мира и грубо противопоставляет их друг другу, абсолютизирует значение субъекта, а значит, и субъективность, вместо бытия рассматривает предметность [21,с.410], довольствуется обычным и средним и проходит мимо неповторимого, редкостного, великого [21,с.45-46], игнорирует эрудитов [21,с.47], не в состоянии обойти свои собственные владения, ибо предметное противостояние – лишь один из способов присутствия, бессильна перед событием как единичным, наконец, ей не дано постигнуть собственное существо [21,с.248-250].
Где же выход из ситуации, когда плохо как без науки, так и с ней? В творческом осмыслении [21,с.53]. «Хотя науки на своих путях и своими средствами как раз никогда не могут проникнуть в существо науки, все же каждый исследователь и преподаватель, каждый человек, занятый той или иной наукой, как мыслящее существо способен двигаться на разных уровнях осмысления и поддерживать его» [21,с.252].
Философия науки Хайдеггера в том виде, в каковом она им изложена, может оцениваться двояко: либо как призыв к отмене науки, либо как призыв к наполнению ее жизненным смыслом за счет творческого осмысления стоящих перед ней задач. Актуальной нам представляется только вторая оценка. В таком случае предупреждения Хайдеггера отнюдь не беспочвенны и вполне справедливо направляются против широко распространенных односторонних пониманий науки. К сожалению, сам Хайдеггер также небезгрешен. Критикуемое им понимание науки, вопреки его мнению, не является абсолютной истиной. Он мыслил себе науку как форму опредмечивания мира, которая находится в антагонизме с творческим осмыслением. Думается, упомянутый антагонизм представляет собой сильное преувеличение действительных недостатков господствующего научного стиля. Хайдеггер не замечал, что будучи категорическим противником всякого морализирования, он по отношению к науке встал как раз в позу ментора. Наука богаче, чем считал Хайдеггер. Освобожденная от малообоснованных морализмов его философия смотрится как своеобразный и яркий эскиз становления науки и существа этого процесса.
Еще одна несомненная заслуга Хайдеггера состоит в том, что он, по сути, указал пути совершенствования науки, неправомерности ее дистанциирования от жизненной полноты мира.
Основные идеи философии м. хайдеггера и их эволюция.
Одним из родоначальников германского экзистенциализма по праву считается Мартин Хайдеггер (1889 — 1976).
В творчестве мыслителя выделяют два периода. Первый период длился с 1927 г. до середины 30-х гг. Второй период творчества начинается с 1935 г. и длится до самой смерти.
В первоначальный период философ пробовал создать целостную совокупность, воображающую собой учение о бытии как базе людской существования. Во второй период он обращается к интерпретации философских идей, начиная с произведений древних авторов: Анаксимандра, Аристотеля, Платона и заканчивая выдающимися культуртрегерами Нового и Новейшего времени: Ф. Гельдерлина, Ф. Ницше, Р. М. Рильке. В это время неприятность языка делается для него основной темой размышлений.
Собственную задачу как философа М. Хайдеггер видел в том, дабы по-новому обосновать учение о сущности и смысле бытия. С целью достижения данной цели он стремился найти возможности увеличения адекватности передачи собственных мыслей средствами языка. Его упрочнения направлены на передачу узких оттенков смысла за счет большого применения содержания философских терминов.
М. Хайдеггер пытается распознать те основополагающие установки мышления европейцев, каковые породили нежелательное состояние всей европейской цивилизации. Наиболее значимая из этих установок, согласно точки зрения философа, предлагала ориентироваться на преодоление той мыслительной культуры, которая уже насчитывает 300 лет. Именно она завела Европу в тупик, и из него нужно искать выход, вслушиваясь в шепот бытия.
Хайдеггер в собственной философии не ставит задачу спасения мира. Его цель как мыслителя скромнее, она содержится в том, чтобы выяснить мир, в котором приходится жить.
Основное внимание в философии М. Хайдеггера придается анализу смысла категории бытия, которая им наполняется необычным содержанием. Согласно его точке зрения, “бытие от раннего начала западноевропейской мысли до этого дня значит то же, что присутствие. Из присутствия, присутствования звучит настоящее. Последнее, в соответствии с расхожему представлению, образует с прошлым и будущим чёрта времени. Бытие как присутствие определяется временем”. Иными словами, бытие у Хайдеггера — это существование вещей во времени, либо экзистенция.
Главным моментом осмысления всего сущего есть, по Хайдеггеру, человеческое существование.Родоначальник германского экзистенциализма выделяет, что лишь человек знает о собственной смертности и лишь ему известна временность собственного существования. Именно поэтому он способен понять собственный бытие.
Человек, попадая в мир и присутствуя в нем, испытывает состояние заботы. Она выступает в виде единства трех моментов: “бытия-в-мире”, “забегания вперед” и “бытия-при-внутримировом-сущем”. Быть экзистенциальным существом, полагал Хайдеггер, значит быть открытым для познания сущего.
Разглядывая “заботу” как “забегание вперед”, философ хочет выделить момент отличия людской бытия от всякого имеющего место в мире вещественного бытия. Человеческое бытие неизменно как бы “ускользает вперед” и так заключает в себе новые возможности, каковые фиксируются как “проект”. Говоря в противном случае, человеческое бытие есть проектирующим само себя. В проекте бытия реализуется осознание перемещения людской бытия во времени. В этом содержится возможность рассмотрения бытия как существующего в истории.
Познание “заботы” как “бытия-при-внутримировом-сущем” свидетельствует своеобразный метод отношения к вещам как к спутникам человека. Структура заботы как бы объединяет прошлое, настоящее и будущее. Причем прошлое у Хайдеггера выступает как заброшенность, настоящее как обреченность на порабощение вещами и будущее как влияющий на нас “проект”. В зависимости от приоритета одного из этих элементов бытие возможно настоящим либо неподлинным.
В условиях философствования человек и неподлинного существования “приходит в состояние отчуждения”. Неподлинный метод существования, при котором человек загружён в диктующий его поведение мир вещей, Хайдеггер именует существованием в “Меn”, т. е. в безличном “Ничто”, определяющим обыденное человеческое существование. Выдвинутое в Ничто человеческое существо, благодаря открытости Ничто, приобщается к ускользающему сущему, т. е. получает возможность постичь сущее. Ничто отсылает нас к сущему, являясь условием возможности раскрытия сущего. Отечественное любопытство по отношению к Ничто порождает метафизику, которая у него снабжает выход познающего субъекта за пределы сущего.
Необходимо заметить, что думая о метафизике, Хайдеггер интерпретирует ее по-своему, и эта интерпретация отличается от классического понимания метафизики, которая довольно часто рассматривалась как синоним философии по большому счету либо как синоним философии, игнорирующей диалектику. Согласно его точке зрения, вся философия Нового времени является метафизикой субъективности. Причем эта метафизика представляет собой настоящий нигилизм. Мыслитель думал, что философия приводит в перемещение метафизику, но последняя есть корнями дерева философии. Хайдеггер думал, что в отечественную эру прошлая метафизика, ставшая синонимом нигилизма, завершает собственную историю. Обосновывает это, согласно его точке зрения, превращение философии в антропологию. Причем, “сделавшись антропологией, сама философия гибнет от метафизики”. Свидетельством завершения прошлой метафизики, полагал Хайдеггер, есть провозглашение лозунга “Всевышний мертв”. Данный лозунг, выдвинутый Ф. Ницше, означал отказ от религии и признание недееспособности веры в Всевышнего, что являлось доказательством разрушения прошлых оснований, на которых покоились совершенства и базировались представления о целях судьбы. церкви авторитета и Исчезновение Бога с их “учительной миссией” свидетельствует, что на место Всевышнего “заступает авторитет совести, авторитет рвущегося ко мне же разума… Бегство от мира в сферу чувственного замещается историческим прогрессом. Потусторонняя цель вечного блаженства преобразуется в земное счастье для большинства. Попечение о религиозном культе сменяется созиданием культуры либо распространением цивилизации. Творческое начало, что было прежде чертой библейского Всевышнего, отмечает сейчас людскую деятельность. Людское творчество переходит наконец в гешефт и бизнес”. Затем наступает стадия разложения культуры. Знамением Нового времени, приведшего к такому состоянию, есть нигилизм. В соответствии с Хайдеггеру, “нигилизм” имеется приходящая к господству истина о том, что все прошлые цели сущего пошатнулись. Но с трансформацией прошлого отношения к ведущим сокровищам нигилизм достигает полноты, делается свободной и чистой задачей установления новых сокровищ”. Нигилистическое отношение к ценностям и прежним авторитетам все же не равняется остановке развития людской мысли и культуры.
Касаясь философии истории Хайдеггера, нужно учитывать, что, согласно его точке зрения, “последовательность эр, вмещаемых бытием, и не случайна, и не может быть вычислена как неизбежная”. Мыслитель думал, что люди не смогут ускорить приход будущего, но они смогут встретиться с ним, лишь нужно обучиться задавать вопросы и вслушиваться в бытие. И тогда новый мир сам придет незаметно. Данный мир будет руководствоваться, по Хайдеггеру, “чутьем”, т. е. подчинением “всех вероятных устремлений цельной задаче планирования”, а недочеловечество станет сверхчеловечеством.
Чтобы это имело возможность случиться, нужно пройти продолжительный путь познания, ошибок и заблуждений. Собственную лепту в преодоление этого пути может внести осмысление нигилизма, поразившего европейское сознание. Этим занимается философия. Но удачно может идти по пути изучения мира при помощи прислушивания к нему только новая философия, которая не должна быть связана ни с прошлой “научной философией”, ни с наукой. В развитии последней Хайдеггер видит тревожный симптом разрастания в ней значения исчисляющего угасания и мышления осмысливающего мышления. Согласно его точке зрения, вычисляющее либо рассчитывающее мышление планирует и исследует, оно калькулирует возможности, не разбирая последствия их реализации.
В освещении установления постижения истины и вопросов бытия, разглядываемых в работе “О сущности истины”, М. Хайдеггер исходил из того, что обыденный человеческий рассудок, благодаря мышлению, выступает средством перемещения к истине. Но что такое подлинное? По Хайдеггеру, “подлинное — это настоящее”. Философ пишет: “Подлинным мы именуем не только сущее, но подлинным либо фальшивым мы именуем в первую очередь отечественные высказывания о сущем”.
Истина, будучи по Хайдеггеру, чем-то непреходящим и вечным, не основывающимся на обречённости и мимолётности людей, обретается человеком методом свободного вхождения в сферу обнаружения сущего. Свобода наряду с этим мыслится “как допущение бытия сущего”. С целью достижения истины свобода есть нужным условием. В случае если нет свободы, то нет и истины для субъекта ни как субъекта поиска, ни как ценности в виде объекта реализации на практике. Свобода в познании является свободой поисков и блужданий. Последние являются источником заблуждений, но человеку характерно преодолевать заблуждения и раскрывать суть бытия.
В соответствии с Хайдеггеру, господство в условиях неподлинного существования способов исчисления в науке ведет к тому, что ее использование в практике организации предметного мира превращает его, благодаря технике, в господствующее над людьми образование. Техника наряду с этим делается единственной силой, определяющей методы раскрытия мира.
Из высказываний Хайдеггера, но, вовсе не нужно, что нужно отказаться от новых возможностей, открываемых техникой. Так как человек в мире техники раскрывается для тайны. Эта новая свойство человека, которая связана с отрешенностью от вещей, обещает “нам почву и новую основу для коренения, на которой мы можем находиться и выстоять в мире техники, уже не опасаясь его”. От людей требуется, только “настоятельнее вспоминая, т. е. в мыслях заходя вперед, познавать, что же ставится под вопрос и делается вызывающим большие сомнения”.
Философия М. Хайдеггера.
Мартин Хайдеггер:
Наука и осмысление
 |
В соответствии с распространённым представлением мы обозначаем область, в которой развёртывается духовная и творческая деятельность человека, именем «культуры». К ней причисляется и наука, её развитие и организация. Наука ставится тем самым в ряд ценностей, которыми человек дорожит, к которым он по разным побудительным причинам обращает свой интерес.
Однако, пока мы берём науку только в этом культурном смысле, мы так и не измерим всей глубины её существа. То же относится к искусству. Ещё и сегодня их охотно ставят рядом: искусство и науку. Искусство тоже можно представить себе как область культурного производства. Тогда мы опять же ничего не поймём в его существе. В свете этого последнего искусство есть святыня и кров, где действительность каждый раз внове дарит человеку свой прежде таившийся блеск, чтобы в его сиянии человек яснее видел и чище слышал то, что обращено к его существу.
Как и искусство, наука не есть просто культурное занятие человека. Наука — это способ, притом решающий, каким для нас предстаёт всё, что есть. Поэтому мы должны сказать: действительность, внутри которой движется и пытается держаться сегодняшний человек, всё больше определяется тем, что называют западноевропейской наукой.
Задумываясь над этим процессом, мы обнаруживаем, что в западной части мира на протяжении веков её истории наука развернула небывалое прежде на Земле могущество и идёт к тому, чтобы в конце концов наложить свою власть на весь земной шар.
Наш тезис не призван служить ни готовым определением, ни подручной формулой. В нём содержатся чистые вопросы. Они будут выявляться но мере истолкования тезиса. Прежде всего надо заметить, что слово «наука» в тезисе «наука есть теория действительного» всегда означает только науку Нового времени. Тезис «наука есть теория действительного» не имеет смысла ни для средневековой науки, ни для науки древности. От теории действительного Средневековья doctrina имеет такое же существенное отличие, как эта последняя в свою очередь от античной επιστήμn. И сущность современной науки, которая в качестве европейской стала между тем планетарной, коренится в греческой мысли, со времени Платона носящей название философии.
Это замечание отнюдь не призвано затушевать переломный характер современного способа познания, совсем наоборот: научное знание Нового времени отличается как раз решительной разработкой одной черты, только ещё таившейся в существе по-гречески понятого знания, и употребляет греческое знание как раз для того, чтобы стать в противоположность ему чем-то другим.
Кто сегодня, спрашивая, задумываясь, а тем самым уже и действуя, осмеливается соответствовать глубинному ходу мирового потрясения, ежечасно нами ощущаемого, тот должен не только заметить подвластность нашего сегодняшнего мира современной науке с её волей к знанию, но и прежде всего понять, что любое осмысление современности теперь способно встать на ноги и укорениться лишь при условии, если в диалоге с греческими мыслителями и их языком оно пустит корни в эту почву нашего исторического бытия. Такой диалог пока ещё ожидает своего начала. Он едва только подготовлен; и он сам для нас в свою очередь предварительное условие для неизбежного диалога с восточноазиатским миром.
Диалог с греческими мыслителями, то есть вместе и поэтами, не означает, однако, никакого новейшего ренессанса Античности. Ещё менее он похож на любопытство историка по отношению к такому, что, конечно, давно прошло, но ещё могло бы послужить нам для историко-научного объяснения некоторых черт современного мира в их становлении.
То, что предстало мысли и поэзии в ранней греческой древности, ещё и сегодня настоящее, до того настоящее, что его сущность, для него самого пока закрытая, повсюду дожидается нашего внимания и задевает нас, больше всего там, где мы меньше всего предполагаем, а именно во всевластии современной техники, которая совершенно неведома Античности и всё равно тоже в ней имеет свой сущностный источник. Чтобы ощутить это присутствие былого, нам надо избавиться от все ещё доминирующего историографического представления исторических событий. Историографическое представление берёт историю как предмет, в рамках которого происходит, видоизменяется и проходит всякое событие. В тезисе «наука есть теория действительного» рано помысленное, рано посланное остаётся настоящим.
Попробуем сейчас прояснить наш тезис в двух аспектах. Спросим, во-первых: что называется «действительным?» Спросим затем: что называется «теорией?» Прояснение этого попутно покажет, как то и другое, действительное и теория, соотносятся друг с другом в своём существе.
Чтобы уяснить, что в тезисе «наука есть теория действительного» означает имя «действительное», будем держаться слова. Действительное составляет сферу действенного, того, что действует. Что значит «действовать?» При ответе на этот вопрос приходится идти за этимологией. Но решающим будет то, как мы это сделаем. Простая констатация старого и зачастую уже умолкнувшего значения слова, выхватывание этого значения для утилизации в нововводимом словоупотреблении ни к чему не ведёт, кроме прихоти и произвола. Надо, наоборот, в опоре на раннее значение слова и его изменение увидеть круг вещей, на который слово указывает. Надо задуматься над тем, как внутри этой бытийной области движется названная данным словом вещь. Только тогда слово заговорит — заговорит взаимосвязью значений, в которые развёртывается именуемая им вещь на протяжении истории мысли и поэзии.
Основное аристотелевское название для при-сутствия, «энергейя», удовлетворительно переводится нашим словом «действительность» только в случае, если мы со своей стороны понимаем «действие» по-гречески в смысле про- (в продвижении к присутствию) -из (из потаённости) -ведения. «Суть» в составе так понятого «при-сутствия» — то же самое слово, что «истина», пребывающее основание вещи. При-сутствие мы мыслим как пребывание того, что, открывшись в своей непотаенности, живёт в ней. Во времена после Аристотеля, однако, это значение «энергейи» — «пребывание-в-произведённости» — затемняется в пользу другого. Римляне переводят, то есть понимают, «эргон» исходя из operatio в смысле actio и говорят вместо «энергейя» — «акт», совершенно другое слово с совсем другой областью значения. Про-изведённое оказывается теперь результатом той или иной «операции».
Результат есть то, 5 что получается из «акции» и следует за ней: следствие. Действительное теперь — это получившееся как следствие. Следствие производится тем, что ему предшествует, причиной (causa). Действительное выступает отныне в свете каузальности, во главе которой стоит causa efficiens. Даже бога в теологии — не в вере — начинают представлять в виде causa prima, первопричины. В конце концов при прослеживании причинно-следственных соотношений на передний план выступает порядок следования и тем самым временное протекание.
Кант понимает причинность как закон временного следования. В новейших работах В. Гейзенберга проблема причинности становится чисто математической проблемой измерения времени. Но с этим сдвигом в действительности действительного связано ещё нечто другое, не менее существенное. Следствие в смысле результата действия выступает как вещь, получившаяся в ходе некоторого действия, что теперь значит — усилия и работы. Что получено как следствие такого действия, то и действительно. Слово «действительно» звучит сегодня в смысле уверения и значит то же, что «несомненно» и «верно». Вместо «это несомненно так» мы говорим «это действительно так», «это на деле так». И то обстоятельство, что слово «действительно» с начала Нового времени, с XVII века, совпало по смыслу с «несомненно», — не случайность и не безобидный каприз меняющегося словарного значения.
«Действительное» в смысле фактического противопоставляется теперь тому, что не выдерживает проверки и представляется пустой видимостью или простым мнением. Впрочем, даже в этом, многократно изменившемся значении действительное все ещё сохраняет прежнюю — теперь, правда, слабее и иначе выступающую — основную черту присутствующего, выступающего само по себе наружу.
Сейчас оно, однако, обнаруживает себя как следствие. Причинное следование имеет своим результатом то, что при-сутствующее благодаря ему достигает удостоверенного статуса и в этом статусе предстаёт. Действительное являет себя теперь в статусе предмета. Слово «предмет» возникает впервые в XVIII веке как перевод латинского obieclum. Слова «предмет» и «предметность» приобрели особый вес для Гёте, и тому есть свои глубокие основания. Ни средневековая, ни греческая мысль, наоборот, не представляют присутствующее в виде предмета. Назовём сейчас способ пребывания того присутствующего, которое выступает в Новое время в качестве предмета, предметным противостоянием.
В первую очередь оно есть черта самого присутствующего. Но каким образом противостояние присутствующего выступает на передний план и присутствующее становится предметом для пред-ставления, сможет для нас проясниться, только когда мы спросим, что такое действительное в отношении к теории, а значит, известным образом, и благодаря теории? Или, если повернуть вопрос иначе: что означает в тезисе «наука есть теория действительного» слово «теория?» Имя «теория» происходит от греческого глагола «феорейн». Соответствующее существительное звучит как «феория». У этих слов высокий и таинственный смысл.
Глагол «феорейн» возник от сращения двух корневых слов: и οрαω. Θεα (ср. «театр») — это зрелище, облик, лик, в котором вещь является, вид, под которым она выступает. Платон называет этот вид, под которым присутствующее показывает, что оно есть, «эйдосом». Увидеть этот вид, ειδεναι, — значит ведать, знать. Второе корневое слово в «феорейн», глагол οрαω, означает глядеть на что-либо, охватывать взором, разглядывать. Таким образом, «феорейн» — это θεαν οрαν: видеть явленный лик присутствующего π зряче пребывать при нем благодаря такому видению.
С верховным положением, которое занимает «феория» в греческом «биосе», связано то обстоятельство, что греки в своей уникальной манере мыслить — то есть воспринимать своё бытие — исходя из своего языка были склонны слышать в слове «феория» заодно и ещё. Два его корня, θεα и οрαω, могут при другом ударении звучать как Φεα и ωрα. Θεα значит «богиня». Богиней раннему мыслителю Пармениду является «Алетейя» — непотаенность, благодаря которой и в которой при-сутствует существующее. «Алетейя» переводится нами через латинское слово veritas и немецкое слово Wahrheit, «истина».
Греческое слово ωрα означает осторожность, которую мы проявляем, почтение и внимание, которое мы дарим. Если теперь продумать слово «феория», исходя из только что названных корневых значений, то «феория» будет почтительным вниманием к непотаенности присутствующего. «Теория» в старом, то есть раннем, ничуть не устаревшем смысле есть оберегающее созерцание истины. Древневерхненемецкое слово wara (откуда wahr, wahren и Wahrheit) восходит к тому же корню, что греческое οрαω, ωрα: Fopa.
Многозначная и с любой стороны высокая сущность по-гречески понимаемой «теории» затемняется, когда мы говорим сегодня в физике о теории относительности, в биологии — о теории наследственности, в историографии — о теории циклического развития, в юриспруденции — о теории естественного права. И за теорией в современном понимании ещё вырисовывается силуэт ранней «феории». Последняя даёт ей жизнь, причём не только в поверхностно-фактографическом смысле исторической зависимости. Происходящее здесь станет яснее, если мы спросим теперь: что такое, в отличие от ранней «феории», та «теория», которая выступает в нашем тезисе: «современная наука есть теория действительного?»
Ответим с вынужденной краткостью, избрав на первый взгляд поверхностный путь. Обратим внимание на то, как греческие слова «феорейн» и «феория» переводятся на латинский и немецкий языки. Мы говорим умышленно «слова», а не «термины», желая лишний раз напомнить, что сутью и жизнью языка всегда правит историческая судьба.
В поздней «феории», превратившейся в contemplatio, даёт о себе знать подготовленный уже внутри греческой мысли момент дробящего на отрезки, подразделяющего усматривания. Черты разделяющего, вмешивающегося подхода к тому, что надлежит охватить взором, начинают задавать тон в познании. Однако и теперь ещё vita contemlativa остаётся отличной от vita activa.
В языке христиански-средневекового благочестия и богословия это отличие приобретает опять же новый смысл. Созерцательно-монашеская жизнь отграничивается тут от деятельно-мирской.
И тем не менее современная наука как теория в смысле рас-смотрения есть до жути решительная обработка действительности. Именно благодаря этой обработке теория и начинает соответствовать основной черте нынешнего действительного как такового. Действительное есть выявляющее себя присутствующее. Между тем в новоевропейских понятиях это означает, что действительное фиксирует своё присутствие по способу предметного противостояния. Наука соответствует предметной противопоставленности всего присутствующего потому, что она со своей стороны в качестве теории, собственно, и доводит действительное до предметного противостояния.
Наука устанавливает действительное. Она добивается от действительного, чтобы оно всякий раз представало как результат того или иного действия, то есть в виде обозримых последствий подведённых под него причин. Тем самым становится возможным прослеживать и обозревать действительное в его причинно-следственных взаимосвязях. На этом пути возникают предметные области, доступные, каждая по-своему, научному прослеживающе-устанавливающему рассмотрению. Настойчивое устанавливание, фиксирующее всю действительность в её прослеживаемой предметной противопоставленности, — основная черта того представления, в силу которого современная наука достигает соответствия действительности. И предрешающая работа, которую подобное представление проводит в каждой науке, есть именно обработка действительного, впервые, собственно, только и перерабатывающая действительность в предметную противопоставленность, в ходе чего действительное заранее представляется как предметное множество, готовое для исследующего устанавливания.
То, что существующее — например, природа, человек, история, язык — выступает как действительное в его предметной противопоставленности и что тем самым наука становится теорией, фиксирующей действительное и устанавливающей его в предметном статусе, для средневекового человека было бы таким же странным, как для греческого мышления — сбивающим с толку.
Современная наука в качестве теории действительного не есть поэтому само собой разумеющееся. Она и не просто человеческое создание, и не вырвана силой у действительности. Однако сущность науки с необходимостью вытекает из характера присутствия всего присутствующего с того момента, как это последнее выступает в образе предметного противостояния. Этот момент, как и все другие моменты подобного рода, полон тайны. Не только великие мысли приходят словно на голубиных лапках, но и — прежде всего и в первую очередь — перемены в характере присутствия всего присутствующего.
Поскольку современная наука есть теория в означенном смысле, в любом её рас-смотрений решающее первенство принадлежит способу «смотрения», то есть характеру прослеживающе-устанавливающего подхода, то есть методу. Согласно часто цитируемому тезису Макса Планка, «действительно то, что поддаётся измерению». Это значит: решение о том, что для науки, в данном случае для физики, может считаться достоверным знанием, зависит от измеримости, полагающейся на предметную противопоставленность природы, и от соответствующих возможностей измерительного метода. Тезис Макса Планка верен, однако, лишь потому, что в нём высказано нечто принадлежащее существу современной науки, а не только естествознания. Устанавливающе-фиксирующая процедура всякой теории действительного есть исчисление.
Конечно, не надо понимать такое «исчисление» в узком смысле цифровых операций. Исчислять — в широком сущностном смысле — значит брать что-либо в расчёт, принимать в рассмотрение, рассчитывать на что-либо, то есть ждать от него результата. В этом плане всякое опредмечивание действительного есть исчисление, всё равно, прослеживается ли тут путём каузальных объяснений вытекание результатов из причин, составляется ли картина рассматриваемых предметов посредством их морфологического описания или фиксируется в своих основаниях та или иная системно-серийная взаимосвязь. Математика — это расчёт тоже вовсе не в смысле числовых операций с целью установления количественных данных; она есть скорее такой расчёт, который повсюду рассчитывает на взаимоприравниваемость системных соотношений с помощью уравнений и потому заранее «считается» с единым основополагающим уравнением для любой мыслимой системы.
Поскольку современная наука в качестве теории действительного покоится на примате метода, она должна для обеспечения себе своих предметных областей отграничить их друг от друга и отграниченное представить в качестве целого, то есть в качестве частной отрасли. Теория действительного — обязательно частная наука.
Исследование предметной области должно в ходе своей работы каждый раз входить в частности подразделения рассматриваемых предметов. Такое вхождение в частности делает методику отдельных наук специализированным исследованием. Специализация никоим образом не есть поэтому ни тупиковое вырождение, ни проявление упадка современной науки. Специализация не есть также просто неизбежное зло. Она — одно из необходимых и главное позитивное следствие существа современной науки.
Отграничение предметных областей, их оформление в границах специальных отраслей не отрывает науки друг от друга, а впервые только и создаёт на их границах то сообщение, благодаря которому вырисовываются смежные области. Последним присуща собственная динамика, выдвигающая новые, нередко решающие комплексы проблем. Об этом факте всем известно. Его причина остаётся загадочной, такой же загадочной, как и в целом сущность современной науки.
Мы, впрочем, охарактеризовали сейчас эту сущность, прояснив тезис «наука есть теория действительного» в обеих его главных рубриках. Это делалось в порядке подготовки ко второму шагу, на котором мы спрашиваем: какое неприметное положение вещей таится в существе науки?
Мы заметим это положение вещей, как только на примере отдельных наук обратим внимание на то, как обстоит дело с предметной противопоставленностью в разных областях науки. Физика, которая теперь, грубо говоря, включает макрофизику и атомную физику, астрофизику и химию, рассматривает природу (фюсис) постольку, поскольку последняя выявляется в качестве неживой. В этом роде предметной противопоставленности природа выступает как взаимосвязанная система движения материальных тел. Основная черта телесности — непроницаемость, в свою очередь опять же выступающая как особого рода система движения элементарных частиц. Сами они и их система представляются в классической физике как механика геометрических точек, в сегодняшней физике — через понятия «ядро» и «поле». Соответственно для классической физики любое состояние движения заполняющих пространство тел в каждый момент поддаётся определению одновременно и по месту в пространстве, и по количеству движения, то есть допускает однозначный априорный расчёт. Наоборот, в атомной физике состояние движения в принципе может быть определено или только по месту в пространстве, или только по количеству движения. Таким образом, в представлении классической физики природа допускает однозначный и полный априорный расчёт, тогда как атомная физика позволяет лишь устанавливать предметные взаимосвязи, имеющие статистический характер.
[Предметное противостояние превращается в определяемое поставом состояние-в-наличии (ср. «Вопрос о технике»). Субъект-объектное отношение впервые приобретает таким образом характер чистой «отнесённости», то есть устанавливаемости, в которой и субъект, и объект поглощаются как нечто просто состоящее в наличии. Это не значит, что субъект-объектное отношение исчезает, а как раз наоборот: оно достигает теперь своего крайнего, предопределённого поставом, господства. Оно становится подлежащей поставлению наличностью.]
Обратим теперь внимание на неприметное положение вещей, сложившееся в сфере предметного противостояния.
Природа в её предметном противостоянии, какою она предстаёт современному естествознанию, есть только один из способов, каким то присутствующее, которое издавна носит название «фюсис», обнаруживается, предоставляя себя для научной обработки. Даже если предметная область физики в себе целостна и замкнута, противопоставление её в качестве предмета никогда не в силах охватить всю сущностную полноту природы. Научное представление никогда не сумеет об-ставить существо природы, потому что предметное противостояние есть в принципе только один из способов, какими выступает природа.
Природа, таким образом, остаётся для физической науки необходимой. Это слово имеет здесь двойной смысл. Прежде всего, природу не обойти, поскольку/теория никогда не минует при-сутствующего, оставаясь зависимой от него. Во-вторых, природу не обойти, поскольку предметное противопоставление как таковое не позволяет теоретическому представлению и установлению когда бы то ни было об-ставить сущностную полноту природы. Это ощущал Гёте в своём несчастном противоборстве с ньютоновской физикой. Гёте ещё не мог видеть, что его созерцательное представление природы тоже вращается в сфере предметного противопоставления, внутри субъект-объектного отношения, а потому принципиально не отличается от физики, оставаясь метафизически тем же самым, что и она. Научное представление со своей стороны никогда не в состоянии решить, являет ли природа в своей предметной противопоставленности полноту своего потаённого существа или, скорее, именно в силу этой противопоставленности ускользает. Наука не способна даже задаться этим вопросом; ведь в качестве теории она уже приковала себя к области, ограниченной предметным противостоянием.
Так в предметном противостоянии природы, которой в качестве её опредмечивания соответствует физика, правит необходимое в его двойном смысле. Раз уж мы заметили и, пускай лишь приближённо, продумали это необходимое в одной из наук, мы легко увидим его в каждой другой.
Историческая наука, все энергичнее развёртывающаяся во всеобщую историю, осуществляет своё прослеживающее устанавливание в области, которая предоставляет себя её теории в образе исторических событий. Слово «история» (ιστοрειν) означает осведомление и изображение, именуя тем самым определённый род научного представления предмета. Наоборот, слово «событие» означает нечто совершающееся постольку, поскольку таким-то и таким-то образом уготовано и предопределено, то есть предрешено и послано исторической судьбой. Историография есть изучение событий. Но история вовсе не создаётся впервые историографическим рассмотрением. Все историко-научное, все представленное и установленное по способу историографии отправляется от событий, опирается на их судьбоносность. Однако события совсем не обязательно вписываются в историографию.
Раскрывается ли событие в своём существе только через историографию и для историографии или же оно скорее заслоняется историографическим опредмечиванием — это для исторической науки остаётся неразрешимым. Решающим, однако, является то, что за теоретической историей высится как необходимое история событий.
Филология делает литературу наций и народов предметом объяснения и истолкования. Письменное литературное слово — это всегда уже произнесённое слово языка. Когда филология занимается языком, она обрабатывает его сообразно предметным аспектам, установленным грамматикой, этимологией и сравнительной историей языка, стилистикой и поэтикой. Но язык говорит и без того, чтобы ему стать литературой, и совершенно независимо от того, достигает ли в свою очередь литература той предметной противопоставленности, которой соответствуют констатации литературоведческой науки. В филологической теории правит как её необходимое язык.
Природа, человек, исторические события, язык остаются для названных наук тем необходимым, которое всегда уже заранее живёт внутри их опредмечивания и от которого они всегда так или иначе зависят, никогда, однако, не будучи в силах об-ставить своим представлением полноту его существа. Эта несостоятельность наук коренится не в том, что их устанавливающее представление никогда не доходит до конца, а в том, что предметная противопоставленность, в которой выступают соответственно природа, человек, исторические события, язык, сама по себе всегда остаётся в принципе только одним из способов их при-сутствия, причём то или иное присутствующее, конечно, может, но никогда не обязано проявляться непременно в нём.
Описанное здесь необходимое лежит в существе каждой науки. Является ли это необходимое тем неприметным положением вещей, которое мы хотели вывести в поле зрения? Да и нет. Да — поскольку необходимое принадлежит к занимающему нас положению вещей; нет — поскольку необходимое само по себе одно ещё не составляет всего положения вещей. Это обнаруживается уже в том обстоятельстве, что необходимое само выдвигает ещё один существенный вопрос.
Необходимое лежит в существе науки. Соответственно следовало бы ожидать, что наука сама тоже умеет обнаружить в самой себе это необходимое и определить его как таковое. Но как раз этого не происходит, причём потому, что подобное по своему существу невозможно. Откуда мы это можем знать? Если бы науки могли сами в себе обнаруживать своё необходимое, они прежде всего должны были бы уметь представлять собственное существо. Но на такое они каждый раз оказываются неспособны.
Физика не может в качестве физики делать высказывания о физике. Все высказывания физики звучат как физика. Физика сама по себе никак не может стать предметом физического эксперимента. То же самое относится к филологии. В качестве теории языка и литературы она никогда не может оказаться предметом филологического рассмотрения. Сказанное относится к каждой науке.
Впрочем, здесь возможно представить возражение. История как наука, подобно всем остальным наукам, имеет историю. Значит, историческая наука может рассматривать саму себя, в смысле её тематики и методологии. Безусловно. Через такое рассмотрение историография охватывает события, происходящие в науке, какою она является. Но историография никогда не схватывает при этом своей сущности в качестве историографии, то есть в качестве науки. Если хотят высказать нечто о математике как теории, приходится оставить предметную область математики и её способ представления. Посредством математических расчетов никак нельзя выяснить, что такое сама математика. Дальше дело не идет: науки никогда не в состоянии средствами своей теории и приёмами теории представить сами себя как науки.
Если науке как таковой отказано в возможности научно проникнуть в собственную сущность, то тем более наукам совершенно закрыт доступ к правящему в их существе необходимому. Так обнаруживается нечто волнующее. Необходимое в науках — природа, человек, исторические события, язык — в качестве этого необходимого для наук и с помощью их приёмов недоступно. Только когда мы начинаем замечать ещё и эту недоступность необходимого, в поле нашего зрения попадает положение вещей, царящее в существе науки.
Между тем недоступное необходимое, которое правит в науках, отодвигая их существо в область загадки, есть нечто гораздо более важное и притом существенно иное, чем просто неуверенность в применении основных понятий, в силу которых за каждой наукой закрепляется соответствующая область. Обеспокоенность в науках тоже выходит далеко за рамки простой необеспеченности их основных понятий. В науках ощущается обеспокоенность, но откуда она и по поводу чего, никто не может сказать, несмотря на все многосложные рассуждения о науках. Сегодня о науках философствуют с разнообразнейших точек зрения. Рядом с подобными усилиями со стороны философии выступают всевозможные попытки наук обрисовать самих себя в форме обобщающих очерков и путём пересказа истории науки.
И тем не менее недоступное необходимое упорствует в своей неприметности. Неприметность царящего в науках положения вещей не может поэтому объясняться только тем, что оно не бросается нам в глаза и что мы его не замечаем. Неприметность положения вещей коренится скорее в том, что оно не обнаруживается само по себе. Недоступное необходимое само так устроено, что его всегда обходят. Поскольку в неприметности — основная черта названного положения вещей самого по себе, оно получит достаточное определение только после того, как мы скажем: Положение, царящее во всём существе науки, то есть теории действительного, есть постоянная обойденность недоступного необходимого.
Это неприметное положение вещей таится в науках. Однако оно не заложено в них как яблоко в корзине. Скорее приходится сказать, что, наоборот, науки покоятся в неприметном положении вещей, как река в своём источнике. Нашим намерением было указать на это положение вещей, чтобы оно само подвело нас к области, в которой коренится существо науки.
Чего мы достигли? Мы стали внимательнее к постоянно обойденному недоступному необходимому. Оно даёт о себе знать внутри предметной противопоставленности, в образе которой выступает действительное и в пространстве которой теория прослеживает свои объекты, чтобы фиксировать их и их систему для представления в предметной области каждой науки. Неприметное положение вещей пронизывает всю сферу предметной противопоставленности, внутри которой набирает размах как действительность действительного, так и теория действительного, а тем самым также и все существо новоевропейской и современной науки.
Ощутить направление, в котором вещь уже движется сама по себе, — значит увидеть её смысл. Во вникании в такой смысл — суть осмысления. Им подразумевается больше, чем просто осознание чего-либо. Мы ещё далеки от осмысления, пока просто сознаем. Осмысление требует большего. Оно — отданность достойному вопрошания.
Благодаря так понятому осмыслению мы проникаем, собственно, туда, где, не обязательно понимая и замечая это, уже давно находимся. Через осмысление мы достигаем места, откуда впервые открывается пространство, вымеряемое всяким нашим действием и бездействием.
У осмысления другая сущность, чем у осознания и научного познания, и даже другая сущность, чем у образования. Слово «образовывать» значит прежде всего — выставлять образец и устанавливать пред-писание. Его другое значение — формировать уже имеющиеся задатки. Образование представляет человеку образец, по которому тот организует своё действие и бездействие. Образование нуждается в заранее обеспеченном путеводном образце и всесторонне упроченной позиции. Выработка всеобщего образовательного идеала и его господство предполагают не стоящее под вопросом, во всех направлениях обеспеченное положение человека. А это условие со своей стороны должно иметь основой веру в непререкаемое могущество неизменного разума и его основоположений.
Как и посредством чего наше местопребывание в истории размечает и строит свою обитель — в этом осмысление ничего непосредственным образом предрешить не может.
Век образования идёт к концу не потому, что необразованные приходят к господству, а потому, что становятся видны знамения такой мировой эпохи, когда достойное вопрошания снова откроет двери к существу всех вещей и судеб.
Мы отвечаем голосу этого далека, вызову молчания этой эпохи мира, когда начинаем осмысливать сами себя, пускаясь в путь, уже давно предначертанный тем положением вещей, которое открывается нам в существе науки, но и не только тут.
Конечно, осмысление всегда только ещё предварительно, оно требует больше терпения и оно беднее, чем ранее культивировавшаяся образованность, по отношению к своей эпохе. Но в нищете осмысления — обещание богатства, чьи сокровища светятся в блеске того бесценного, которое никогда не даёт просчитать себя. Пути осмысления постоянно изменяются, смотря по месту начала движения, смотря по отмеряемой доле пути, смотря по дальности открывающихся в пути перспектив на достойное вопрошания.
Хотя науки на своих путях и своими средствами как раз никогда не могут проникнуть в существо науки, каждый исследователь и преподаватель, каждый человек, проходящий ту или иную науку, как мыслящее существо способен двигаться на разных уровнях осмысления и поддерживать его.
Однако даже там, где благодаря особой расположенности бытия была бы достигнута высшая ступень осмысления, ей пришлось бы довольствоваться лишь подготовкой готовности к вести, в которой нуждается наш сегодняшний человеческий род.