страх увидеть бездну сильней чем страх в нее шагнуть
Украина
Я специально ничего не выделял, там много интересного.
Ночь Украины в блоге. «Но их бедой была победа. За ней открылась пустота»…
https://serfilatov.livejournal.com/1611128.html
Feb. 23rd, 2014 at 1:29 AM
Сергей Филатов
«Но их бедой была победа. За ней открылась пустота» — написал когда-то поэт Наум Коржавин.
Годы, десятилетия проходят, а суть жизни не меняется.
Завтра на Украине станет вопрос — а что, собственно, говоря, кушать.
И как, собственно говоря, решать вопрос о человеческом достоинстве под бандитским давлением?
Да, Украина оказалась после развала СССР под пятой воров, а теперь она — под пятой бандитов и фашистов.
Причем, если первые уже бегут из страны — у этих: где бабки, там и отечество.
То вторые — ребята конкретные: они внутри страны себе пропитание искать будут.
А где оказались массы «честных горожан», которые всегда «за всё хорошее против всего плохого»?
Там и оказались…
Как и в Каире в 2011-м, как и в Тунисе в 2011-м, как и в Белграде в 1999-м — списочек обманутых надежд за последние десятилетия складывается некороткий…
Ну, и ради чего всю эту кашу заварили?
Наум Коржавин
НАИВНОСТЬ.
(5 стихотворений)
Наивность!
Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви… А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!»
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может… Не умеет…
Куда — не знает… Но ведёт.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
Наивность взрослых — власть стихии.
Со здравым смыслом — нервный бой.
Прости меня. Прости, Россия,
За всё, что сделали с тобой.
За вдохновенные насилья,
За хитромудрых дураков.
За тех юнцов, что жить учили
Разумных, взрослых мужиков.
Учили зло, боясь провала.
При всех учили — днем с огнем.
По-агитаторски — словами.
И по-отечески — ремнем.
Во имя блага и свершенья
Надежд несбыточных Земли.
Во имя веры в положенья
Трех скучных книжек, что прочли.
Наивность? Может быть.
А, впрочем,
При чем тут качества ума?
Они наивны были очень, —
Врываясь с грохотом в дома.
Когда неслись, как злые ливни,
Врагам возможным смертью мстя,
Вполне наивны.
Так наивны,
Как немцы — десять лет спустя.
Да, там, на снежном новосельи,
Где в степь состав сгружал конвой.
Где с редким мужеством
терпели —
И детский плач, и женский вой.
Все для тебя. Гордись, отчизна.
Пойми, прости им эту прыть:
Идиотизм крестьянской жизни
Хотелось им искоренить.
Покончить силой — с древней властью
Вещей — чтоб выделить свою.
И с ней вести дорогой к счастью
Колонны в сомкнутом строю.
Им все мешало: снег и ветер,
Законы, разум, смех, весна,
Своя же совесть… Всё на свете.
Со всем на свете шла война.
Им ведом был — одним в России —
Счастливых дней чертеж простой.
Всей жизни план…
Но жизнь — стихия.
Срывала план. Ломала строй.
Рвалась из рук. Шла вкривь. Болела.
Но лозунг тот же был: «Даешь!»…
Ножами по живому телу
Они чертили свой чертеж.
Хоть на песке — а строя зданье.
Кто смел — тот прав.
Им неспроста
Казалось мелким состраданье.
Изменой долгу — доброта.
Не зря привыкли — в ожиданье
Своей несбывшейся судьбы
Считать
на верность испытаньем
Жестокость классовой борьбы.
Не мстить зову — довольно мстили.
Уймись, страна! Устройся, быт.
Мы все друг другу заплатили
За всё давно, —
и счёт закрыт.
Ну что с них взять —
с больных и старых.
Уж было всё на их веку.
Я с ними сам на тесных нарах
Делил баланду и тоску.
Они считали, что безвинны,
Что их судьба, — как с неба гром.
Но нет! Тому была причина
— Звалась: великий перелом.
Наум Моисеевич Коржавин – цитаты
Нау́м Моисе́евич Коржа́вин — русский поэт, прозаик, переводчик и драматург.
Мне без тебя так трудно жить,
А ты — ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир…
А кажется, что можешь.
Есть в мире у меня свое:
Дела, успехи и напасти.
Мне лишь тебя недостает
Для полного людского счастья.
Мне без тебя так трудно жить:
Все — неуютно, все — тревожит…
Ты мир не можешь заменить.
Но ведь и он тебя — не может.
Старинная песня.
Ей тысяча лет:
Он любит её,
А она его — нет.
Столетья сменяются,
Вьюги метут,
Различными думами
Люди живут.
Но так же упрямо
Во все времена
Его почему-то
Не любит она.
Не надо, мой милый, не сетуй
На то, что так быстро ушла.
Нежданная женщина эта
Дала тебе всё что смогла.
Ты долго тоскуешь на свете,
А всё же ещё не постиг,
Что молнии долго не светят,
Лишь вспыхивают на миг.
Наивность!
Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви. А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!»
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может. Не умеет.
Куда — не знает. Но ведёт.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает.
Каждый момент есть момент современности и момент вечности. Задача художника открыть в современности этот момент вечности.
Выбор — веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться — зло насаждать.
Сдаться — в зле раствориться.
Все для тебя. Гордись, отчизна.
Пойми, прости им эту прыть:
Идиотизм крестьянской жизни
Хотелось им искоренить.
Покончить силой — с древней властью
Вещей — чтоб выделить свою.
И с ней вести дорогой к счастью
Колонны в сомкнутом строю.
Не зря привыкли — в ожиданье
Своей несбывшейся судьбы
Считать
на верность испытаньем
Жестокость классовой борьбы.
Самое страшное — это инерция стиля.
Не с тем Господь нас в этот мир направил,
Чтоб мы прошли, ничем не дорожа.
Нет, пусть тут грязь, пускай соблазна много,
Здесь и Любви бывает торжество.
И только здесь дано постичь нам Бога
И заслужить прощение Его.
Наивность взрослых — власть стихии.
Со здравым смыслом — нервный бой.
Прости меня. Прости, Россия,
За всё, что сделали с тобой.
За вдохновенные насилья,
За хитромудрых дураков.
За тех юнцов, что жить учили
Разумных, взрослых мужиков.
Учили зло, боясь провала.
При всех учили — днем с огнем.
По-агитаторски — словами.
И по-отечески — ремнем.
Во имя блага и свершенья
Надежд несбыточных Земли.
Во имя веры в положенья
Трех скучных книжек, что прочли.
Но нет! Тому была причина
— Звалась: великий перелом.
Страх увидеть бездну сильней чем страх в нее шагнуть
НА СКОСЕ ВЕКА: СТИХИ И ПОЭМЫ
ЗДРАВОМЫСЛ, или ГОРЕ УМУ
— Постоим за веру православную! — едва не первые слова, которые я от него услыхал аж в 1959 году…
Если не считать того, что незадолго успел мельком с ним познакомиться в издательстве «Молодая гвардия», куда он по переводческим делам зашёл к Булату Окуджаве, поразив меня нетривиальным видом. «Кто это?» — спросил я заинтригованно, когда он отбыл, и Булат ответил — со значением, словно выдавая некую полутайну: «Очень интересный человек!»
Итак: «Постоим за веру православную!» — врывается этот полузнакомец в комнату «Литгазеты», где сижу и я, только-только туда перешедший. Оказалось, как раз за несколько дней перед тем «Литературке» удалось напечатать стихи столь неблагонадёжного автора. И по ним грубо грохнула «Комсомольская правда», в ту пору — дочернее подобие «Правды» взрослой, иной раз дававшее фору по части бдительности партийной маме. Для полулиберального органа, каковым была наша газета, это означало необходимость жалко оправдываться, для сочинителя неугодившего текста — длительное недопущение в печать. За что? За проблеск политического оппозиционерства? За «групповщину», как тогда именовали проявление личного вкуса, именно негрупповых взглядов? Нет, за другое. Вот за это:
И далее, вплоть до финала:
Хотя — передёргиваю; в том-то и дело. Тогда невозможна была заглавная буква в слове «Бог», и само оно было под подозрением. Финальные строки в печать не прошли, и мысль стихотворения скромно свелась к восхищению изысканной простотой гениального храма близ Суздаля: «Будто создана ты не зодчим, а самой землёй рождена». Только-то.
Тем не менее… «Так и видишь поэта, в молитвенном экстазе стоящего на коленях…» — глумилась официозная «Комсомолка», в годы хрущёвского погрома старинных храмов указывая «Литгазете» на идеологическую провинность. Заодно обвиняя поэта-еврея, ещё не вошедшего в лоно православия, — это случится, но позже, — в недопустимой склонности к оному.
Парадокс? Слово, мало подходящее к сути поэзии Наума Коржавина, чурающейся задорной игры, но на худой конец — да, допустим, что парадокс. Только спровоцированный не им. Или отчасти всё- таки им, вечно идущим не в ногу и невпопад?
1961 год. Всенародное ликование по поводу полёта Гагарина, — всенародное-то всенародное (что редкость — искреннее), а всё ж находящееся под приглядом. Скажем, когда наш с Коржавиным добрый знакомый, в ту пору студент, как он сам не без гордости вспоминает, «вывел свой факультет на демонстрацию в час полёта Гагарина», эта студенческая самодеятельность была воспринята университетским начальством как подобие простодушного диссидентства. Даром что этого понятия в ходу тогда ещё не было.
Поэт Коржавин не диссидентствовал (неважно, что после к нему накрепко прилепят этот ярлык). Он — сожалел:
Потому что увидит в самом полёте и в торжествах что-то вроде отвлекающего манёвра:
Вот это уж точно — не в ногу. «Не в струю». Не в строю. Это даже не самоволка, откуда возвращаются в строй, покорно принимая за миг свободы дисциплинарное взыскание.
Так оно и было всегда — «парадоксально», если экспериментально смириться с ненравящимся словом. Начиная с того, что посадили Коржавина аккурат в пору, когда он искал примирения со сталинской реальностью, вплоть до того, что его, рискну сказать, «русофила», «из русских перерусского», вытеснили в эмиграцию.
Вспоминаю, как в дни, когда это решилось бесповоротно, я, встретив Бориса Слуцкого, горько посетовал:
— Представляете, Эмка — и уезжает! А ведь более русского человека я просто не знаю.
— Да, — ответствовал Слуцкий с характерной своей интонацией, по обыкновению важной, — Эмка не только русский, но и советский. Даже более советский, чем Сталин.
«Так ли? — помнится, не сказал, но подумал я. — Сталин — вот уж кто никогда и не был советским, никакими коммунистическими иллюзиями и не думал обольщаться…»
Впору, кажется, удивиться. Как это умнейший человек (а в уме Коржавина не сомневаются и те, кто ставит в вину его поэзии «рассудочность» — но о ней, о такой «рассудочности», поговорим позже) будто бы — будто бы! — попадает впросак? А ежели так, то, возможно, как раз потому, что — умнейший? И значит ли это, что упрямо не сдающийся ум по природе своей располагает к наивности. Оставим — пока — вопрос без немедленного ответа.
Ко второй из своих книг (и первой, вышедшей уже там, в эмигрантском «Посеве» — год 1976) Коржавин сделал горькую приписку: его судьба — издавать не сборники, «нормально, по мере накопления стихов» приходящие к читателям, а «Избранное» за «Избранным».
Разумеется, такова и настоящая книга, итожащая шестьдесят (с лишним!) лет поэтического творчества, но слово «избранное» нуждается в уточнении.
Что избирает Коржавин? Лучшее, что написал? Пожалуй, удаётся, но не это решающий критерий. Во всяком случае — не единственный. Поэт с широтой, которая пуристу может показаться излишней, прощает себе молодому, как, впрочем, и зрелому…
Стоп. Прощает? Вот уж нет, наоборот, оголяет свои грехи и огрехи с безжалостностью (сильно явленной, кстати сказать, в замечательной автобиографической прозе «В соблазнах кровавой эпохи»). Ради того, чтобы прочертить путь.
И дело не только в стихах, где, допустим, явственна зачарованность Сталиным (зачарованность, правда, настолько своеобразная, что за них-то, как было сказано, автор угодил на Лубянку). Вот, к примеру, обаятельное стихотворение 1944 года «Гейне» — о «невыдержанном человеке», которого ненавидели Гогенцоллерны, ругали «любители догм и фраз», но…
Наум Коржавин
ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах».
Нету легких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронес эту тяжесть
на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
Проходят тяжелые числа,
Страх тюрьмы и ошибок
И скрытая тайна причин.
Перепутано — все.
Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
остается, как прежде,
один.
Вот такими словами
начать бы хорошую повесть,—
Из тоски отупенья
в широкую жизнь переход.
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет.
Если мелкие люди
ползут на поверхность
и давят,
Если шабаш из мелких страстей
называется страсть,
Лучше встать и сказать,
даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому,—
чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
что надо творить
для спасения века,
Не хочу оправданий,
снисхожденья к себе —
не прошу.
Чтобы жить и любить,
быть простым,
но простым человеком —
Я иду на тяжелый,
бессмысленный риск —
и пишу.
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
П. Коган
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
Наивность!
Хватит умиленья! Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви. А это тоже лень. Куда
спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!».
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может. Не умеет.
Куда — не знает. Но ведет.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
(Пародия на авторов некоторых исторических трудов)
Подавлял повсюду восстанья.
Но ты глубже был патриот.
И побором сверх всякой дани
Подготавливал ты восход.
Правда, ты об этом не думал.
Лишь умел копить да копить.
Но зато исторически-умным
За тебя был твой аппетит.
Так Лев бы зайцев всех доел,
Да околел.
Куда это ведёт, всем скоро стало ясно,
Бить зайцев запретили занапрасно.
Баллада об историческом недосыпе
(Жестокий романс по одноимённому произведению В.И. Ленина).
Два примечания.
От автора: Речь идёт не о реальном Герцене, к которому автор относится с благоговением и любовью, а только о герое упомянутой статьи.
И от читателя: Точно такое же понимание распространяется и на остальные мифологические персонажи романса, взятые из совковой пропаганды, включая и В.И. Ленина. Однако, смысл и пафос произведения со временем изменился… вообще на противоположный: реалии России превращают его в злободневную пародию на безмятежность «спящей красавицы».
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло.
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье.
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим. И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить.
Ах, декабристы. Не будите Герцена.
Нельзя в России никого будить.
1972
Для справедливости и полноты необходимо привести и другое произведение того же автора на ту же тему, однако, написанное им в молодости.
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
снегами,
На стоящие женщины
Не поедут за нами.
Уютный дом,
а за стеною вьюга,
И от нее
слышнее тишина.
Три дня не видно дорогого друга.
Два дня столица слухами полна.
И вдруг зовут.
В передней — пахнет стужей.
И он стоит,
в пушистый снег одет.
— Зачем вы здесь?
Входите же.
Бестужев.
И будто бы ждала —
«Прощай, Анет. »
Ты только вскрикнешь,
боль прервет дыханье,
Повиснешь на руках,
и — миг — туман.
И все прошло.
А руки — руки няни.
И в доме тишь,
а за окном — буран.
И станет ясно:
все непоправимо.
Над всем висит
и властвует беда.
Ушел прямой,
уверенный,
любимый,
И ничему не сбыться никогда.
И потекут часы
тяжелых буден.
Как страшно знать,
что это был конец.
При имени его,
веселом,—
будет
Креститься мать
и хмуриться отец.
И окружат тебя другие люди,
Пусть часто неплохие —
что с того?
Такой свободы
строгой
в них не будет,
Веселого
не будет ничего.
Их будет жалко,
но потом уныло
Тебе самой
наедине с судьбой.
Их той
тяжелой силой
придавило,
С которой он вступал,
как равный, в бой.
И будет шепот
в мягких воянах вальса.
Но где ж тот шепот,
чтобы заглушил
«Прощай, Анет. »
и холод,
что остался,
Ворвавшись в дверь,
когда он уходил.
Ты только через многие недели
Узнаешь приговор.
И станешь ты
В снах светлых видеть:
дальние метели,
Морозный воздух.
Ясность широты.
В кибитках,
шестернею запряженных,
Мимо родных,
заснеженных дубрав.
Вот в эти сны
ко многим
едут жены.
Они — вольны.
Любимым — нету прав,
Но ты — жива,
и ты живешь невольно.
Руки попросит милый граф-корнет.
Что ж! Сносный брак.
Отец и мать —
довольны.
И все равно «Прощай.
Прощай, Анет. ».
И будет жизнь.
И будет все как надо:
Довольство,
блеск,
круженье при дворе.
Но будет сниться:
снежная прохлада.
Просторный воздух.
сосны в серебре.
Наум Коржавин. Время дано: стихи поэмы. М.: Худож. лит., 1992.
(письмо из VI века в XX)
Гордость, мысль, красота — все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли, всем истина стала ясна.
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я один не привык. Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград. — То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый дикарь с придунайских равнин.
Чушь! рабов не душил я — от них защищал я свободу.
И не с ними — со мной гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги. И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли, притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы, как стыдились, что есть еще рабство.
Как мой прадед сенатор скрывал христиан у себя.
В рабстве — равенство их, все — рабы, и никто не в обиде.
Всем подчищенных истин доступна равно простота.
Миром правит Любовь — и Любовью живут, — ненавидя.
Коль Христос есть Любовь, каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я, кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах у низменной страсти в плену.
Все такие давно поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу. Все равно мы над бездной повисли.
Все равно мне конец, все равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник, смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, — сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну, но я не завидую им:
То, что вижу я, — вижу. И то, что я знаю, — я знаю.
Я последний язычник. Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой. А для всех еще раннее утро.
Но века — это миг. Я провижу дороги судьбы:
Все они превзойдут. Все в них будет: и жалость, и мудрость.
Но тогда, как меня, их потопчут другие рабы.
За чужие грехи и чужое отсутствие меры,
Все опять низводя до себя, дух свободы кляня:
Против старой Любви, ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства. тогда вы поймете меня.
Как хотелось мне жить, хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал, как я верил в людей до поры.
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний, кто видит, как гибнут миры.
Страх увидеть бездну сильней чем страх в нее шагнуть
А родился Наум Моисеевич Коржавин (настоящая фамилия Мандель) 14 октября 1925 года в Киеве. (Обзавестись псевдонимом молодого автора уже после войны обязали в газете «Московский большевик», где он печатался: «Вы русский поэт, нечего вам быть Манделем» — видно, уже назревала «борьба с космополитизмом».) Но в Киеве он еще был обычным мальчишкой: как и многие его сверстники, бредил романтикой революции, за что потом каялся немалую часть своей сознательной жизни, глотал книги, писал стихи. Детство для 15-летнего Эмы (домашнее имя) кончилось с началом войны — эвакуация и связанные с ней мытарства способствовали быстрому взрослению.
Он рвался в действующую армию, но не попал на фронт из-за сильной близорукости и врожденного порока сердца. В 1945 году поступил в Литературный институт в Москве, в 1947-м был арестован и приговорен к ссылке как «социально опасный элемент»; отбывал ее в Сибири и в Казахстане. В 1956 году реабилитирован, восстановился в Литературном институте. Был популярен в литературных кругах Москвы, сама Ахматова благоволила к нему. Но мнение Ахматовой ничего не значило для тогдашних партийно-литературных функционеров. В СССР у Коржавина вышел единственный сборник стихов «Годы» (1963), а в 1973‑м поэт эмигрировал в США. Жил в Бостоне, потом в Дареме (штат Северная Каролина), где и скончался на 93‑м году жизни. Пока были силы, каждый год приезжал в Москву (вернуться совсем не мог, не имея здесь жилья).
Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснёшься в каком-нибудь веке другом.
Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем.
Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах».
Нету легких времен. И в людскую врезается память
Только тот, кто пронес эту тяжесть на смертных плечах.
Замечательные стихи, многие из моего поколения помнят их еще со студенческих лет. Откуда мы знали стихи запрещенного — поскольку эмигрант! — поэта? А вот знали. У кого-то из современных авторов мне попались воспоминания: ему дали ненадолго сборник стихов Коржавина, он переписал себе две трети, а пока переписывал — половину запомнил наизусть. Со мной было примерно так же, только вот не вспомню теперь, с книги переписывала или уже с чьей-то тетрадки. Так вот, сравнивая текст, который помнила, с тем, какой прочитала уже в перестроечные годы в книге, с удивлением обнаружила строфу, то ли мною, то ли предыдущим переписчиком сознательно пропущенную. Там были слова: «Да! Мы в Бога не верим, но полностью веруем в совесть,//В ту, что раньше Христа родилась и не с нами умрет». Стихи были написаны в 1952 году. А 1969-м Коржавин писал уже иначе:
От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе,
От звезд, бунтующих нам кровь,
Мысль облучающих незримо, —
Чтоб жажде вытоптать любовь
Стать от любви неотличимой,
От правд, затмивших правду дней,
От лжи, что станет им итогом,
Одно спасенье — стать умней,
Сознаться в слабости своей
И больше зря не спорить с Богом.
Были у него и другие стихи, постепенно подводящие поэта к такому мировоззрению, о чем рассказывает, например, известный критик Станислав Рассадин.
«Постоим за веру православную!» — с этим криком, по воспоминаниям Рассадина, Коржавин в 1959 году ворвался в его кабинет в «Литературной газете». «Литературка» тогда напечатала вот такие стихи неблагонадежного Коржавина:
По какой ты скроена мерке?
Чем твой облик манит вдали?
Чем ты светишься вечно, церковь
Покрова на реке Нерли?
Так подобрана складно ты,
Что во всех навек зароняешь
Так в округе твой очерк точен,
Так ты здесь для всего нужна,
Будто создана ты не зодчим,
А самой землёй рождена.
Среди зелени — белый камень,
Луг, деревья, река, кусты.
Красноватый закатный пламень
Набежал — и зарделась ты…
Правда, не прошли через цензуру финальные строки, где уже прямо говорилось о вере наших предков в Бога, но и напечатанного было достаточно. «“Так и видишь поэта, в молитвенном экстазе стоящего на коленях…” — глумилась официозная “Комсомолка”, в годы хрущевского погрома старинных храмов указывая “Литгазете” на идеологическую провинность. Заодно обвиняя поэта-еврея, еще не вошедшего в лоно Православия,— это случится, но позже,— в недопустимой склонности к оному»,— вспоминал Рассадин.
Важной вехой на пути Коржавина к христианству стал, на мой взгляд, цикл из пяти стихотворений «Наивность», созданный в 1963 году (автор назвал произведение «циклом», а я бы назвала поэмой, настолько ощутимо здесь единство поэтической мысли, внутренняя логическая связь частей. Но автору, конечно, виднее). Здесь поэт окончательно рассчитывается с безбожной людоедской идеологией, согласно которой можно истреблять людей, живущих здесь и сейчас, во имя какого-то воображаемого счастья будущих поколений:
Наивность! Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви. А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьём сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в неё шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг: «Вера как гранит!».
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нём — идея,
Высокий долг вести вперёд.
Ведёт! Не может. Не умеет.
Он даже сам не различает,
Где в нём корысть, а где — любовь.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
Наивность взрослых — власть стихии.
Со здравым смыслом нервный бой.
Прости меня. Прости, Россия,
За всё, что сделали с тобой.
За вдохновенные насилья,
За хитромудрых дураков.
За тех юнцов, что жить учили
Разумных, взрослых мужиков.
Учили зло, боясь провала.
При всех учили — днём с огнём.
И по-отечески — ремнём.
Во имя блага и свершенья
Надежд несбыточных Земли.
Во имя веры в положенья
Трёх скучных книжек, что прочли.
Наивность? Может быть.
При чём тут качество ума?
Они наивны были очень, —
Врываясь с грохотом в дома.
Когда неслись, как злые ливни,
Врагам возможным смертью мстя,
Как немцы — десять лет спустя.
Да, там, на снежном новоселье,
Где в степь состав сгружал конвой.
Где с редким мужеством терпели
И детский плач, и женский вой.
Тема «наивности», как видим, сливается со столь значимой для Коржавина темой коллективизации. Да, но в чем же сам он здесь кается («Прости меня, прости, Россия, // За то, что сделали с тобой»), — он, рожденный в 1925 году и ни в каких ужасах коллективизации уже в силу возраста, естественно, неповинный? И ведь даже никто из его родственников не был «комиссаром в пыльном шлеме»; наоборот, его вполне мирная обывательская семья скорее пострадала от революции: у дяди-домовладельца отобрали дом, отнюдь не огромный и не многоэтажный, а просто обычное жилище, прежде доступное любому человеку среднего достатка… Но Коржавин с присущим ему нравственным максимализмом не прощает себе, что поддавался, — пусть хоть в пять лет, когда его отдали в детский сад, пусть хоть подростком и совсем зеленым юношей — тому, что он в своей мемуарной книге называет «пропагандным облучением». Да, Коржавин — максималист, но максималисты бывают разные. Одни беспощадны к чужим грехам, но довольно снисходительны к своим, другие — наоборот. Коржавин, без всякого сомнения, относится ко вторым. И пусть он для деятельности тех, кто хотел «вести дорогой к счастью // Колонны в сомкнутом строю» находит убийственно точные сравнения и метафоры, но дальше, как мы увидим, кое-что обернется по-иному:
Им всё мешало: зной и ветер,
Законы, разум, снег, весна,
Своя же совесть. Всё на свете.
Со всем на свете шла война.
Им ведом был — одним в России —
Счастливых дней чертёж простой.
Всей жизни план. Но жизнь — стихия:
Срывала план. Ломала строй.
Рвалась из рук. Шла вкривь. Болела.
Но лозунг тот же был: «Даёшь!».
Ножами по живому телу
Они чертили свой чертёж.
Хоть на песке — а строя зданье.
Кто смел — тот прав. Им неспроста
Казалось мелким состраданье.
Изменой долгу — доброта.
В небольшом по объему цикле (настоящем шедевре Коржавина!) афористических строк немало, невозможно привести все. Но, ненавидя грех этих людей, он не испытывает ненависти к самим грешникам — вполне по-христиански:
Ну что с них взять — с больных и старых.
Уж было всё на их веку.
Я с ними сам на тесных нарах
Делил баланду и тоску.
Они считают, что безвинны,
Что их судьба — как с неба гром.
Но нет! Тому была причина.
Звалась: великий перелом.
Предмет их гордости. Едва ли
Поймут когда-нибудь они,
Что всей стране хребет сломали
И душу смяли ей — в те дни.
Напомню исторический контекст: время, когда создавался цикл — это время хрущевской «оттепели», период рождения сказки о том, что сначала был добрый, замечательный Ленин, а потом пришел злой Сталин и всё испортил. В цикле Коржавина преемственность злодеяний показана очень ясно. Модную тогда тему «верных ленинцев», в пространных мемуарах повествующих о перенесенных ими в лагерях страданиях, но совсем не осознающих свою вину перед страной в целом, перед русским крестьянством в частности, Коржавин категорически не приемлет. Но, очень четко расставляя точки над i, поэт обвиняет опять же… прежде всего самого себя:
Гнев на себя — он не напрасен.
Я шёл на ложные огни.
А впрочем, что ж тут? Выбор ясен.
Хотя б взглянуть на наши дни:
У тех трагедии, удары,
Судьба. Мужик не так богат:
Причин — не ищет. Мемуаров —
Не пишет. Выжил — ну и рад.
Грех — кровь пролить из веры в чудо.
А кровь чужую — грех вдвойне.
Но впредь — не буду:
Пока молчу — та кровь на мне.
Да не подумает наивный молодой читатель, что эти стихи тогда публиковались. Нет, создавалось такое исключительно «в стол», и не случайно уже цитированное выше стихотворение «Ни к чему, ни к чему полуночные бденья…» завершалось словами:
Я не знаю, что надо творить для спасения века,
Не хочу оправданий, снисхожденья к себе — не прошу.
Чтобы жить и любить, быть простым, но простым человеком —
Я иду на тяжелый, бессмысленный риск — и пишу.
Вот так и писали настоящие русские поэты в ту эпоху. Они не собирали стадионы слушателей, не повторяли пошлостей официальной пропаганды, слегка приправленной как бы диссидентством. Коржавин в цикле «Наивность» навсегда простился с просоветскими иллюзиями. Так, когда Евгений Евтушенко в своем известном длинном, многословном стихотворении возмущался тем, что «интеллигенция поет блатные песни, // поет она не песни Красной Пресни» и утверждал о себе: «…революционная мелодия – ведущая мелодия моя», Коржавин этот пафос прихлопнул буквально двумя строчками:
Интеллигенция поет блатные песни —
Вот результаты песен Красной Пресни.
Но и расплата за такую внутреннюю свободу была в те годы нешуточной. В 1970-е годы поэта стали вызывать в известные инстанции. Как он сам рассказывал в беседе с корреспондентом «Нескучного сада» Леонидом Виноградовым во время приезда в Москву уже в годы перестройки: «Я, конечно, в 1960-е годы подписывал почти все “крамольные” письма (в защиту Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова), но многие из тех, кто подписывал, до перестройки оставались в Союзе писателей. Еще опубликовали на Западе мои стихи, причем половина из них до этого публиковалась в СССР (у меня выходила книжка “Годы”).
Станислав Рассадин приводит слова Коржавина, сказанные уже тогда, когда Коржавин смог приезжать на Родину: «Я уезжал от безысходности. В прекрасное далёко я не верил уже тогда. Помнишь, Булат как-то сказал, что в последние годы застоя чувствовал, что задыхается, умирает. То же было со мной, только ещё раньше. ». Рассадин приводит также одно из писем Коржавина к нему, написанное еще в 1970-е или 1980-е годы, где поэт довольно саркастически оценивал уровень западных гуманитариев (письма «оттуда» передавались только с надежными оказиями): «Господи, что могла сделать Россия! Это диверсия дьявола против Духа — вывести её из строя. Но всё-таки кое-что осталось и движется. Хотя трудно в эпоху психушек (я не смог, сорвался — а всё-таки надо!)».
Все годы своей взрослой жизни Коржавин шел к принятию Святого Крещения. Крестился Наум Моисеевич в 1991 году. Но верующим ощущал себя и раньше. В мемуарах он ответил на возможные вопросы о том, почему он, внук раввина, пришел к Православию: «Сегодняшнее возвращение некоторых интеллектуалов в иудаизм редко бывает результатом духовных откровений — чаще это ответ на антисемитизм и попытка нащупать национальную почву. Меня это не греет. И то, что я недавно крестился, — естественный итог всей моей жизни». При этом он никогда не отмежевывался от своего народа: в «Поэме существования» он представляет себя расстрелянным фашистами в Бабьем Яру, где в реальности были убиты некоторые его родные. Однако, признавая тяжесть еврейской участи, он писал: «Но определила и до сих пор определяет мою судьбу не эта тяжесть, а любовь — любовь к тому, что всегда светило мне и сквозь эту тяжесть. А любовь моя давно и бесповоротно отдана России. Почему я прежде всего и главным образом — русский. Некоторые сочтут эту мою самоидентификацию предательством, некоторые — посягательством. Что делать! В расовые критерии как в главный признак идентификации человека я не верю и не поверю никогда. Я уже до конца буду воспринимать эти критерии как реванш безличного и уж конечно безличностного начала у веков христианской личностной культуры».
Итак, крестился Наум Моисеевич в 1991‑м. Но тогда многие крестились (модно!) и вскоре забывали об этом факте своей биографии. У Коржавина было иначе. Ирина Машинская, эмигрантка, дружившая с ним в Америке, пишет, что по воскресеньям с утра Коржавин с женой Любой всегда отправлялся в «церкву», как он говорил…
А в том, что его любовь отдана России, — не усомнится никто, знающий его поэзию и биографию. Доходило до комичного: один из мемуаристов, Леонид Виноградов, вспоминает: в начале перестройки проходил в Москве один из творческих вечеров Коржавина. Уже началась «журнальная война», писатели разделились на «лагеря». Из зала прислали записку с вопросом, как Коржавин может дружить с «великорусским шовинистом» Владимиром Солоухиным. Наум Моисеевич ответил, что он и сам в какой-то степени великорусский шовинист, а после смеха и аплодисментов рассказал уже серьезно: когда его арестовывали в общежитии Литинститута, Солоухин особенно тепло с ним попрощался, обнял, поцеловал и сказал: «Возвращайся скорее, Эмка!». Такое, сказал Коржавин, не забывается (об этом прощании он написал и в мемуарах). И если говорить о теме России в творчестве Коржавина — конечно же, эта тема занимает в нем огромное место. В частности, его перу принадлежит одно из лучших стихотворений, посвященных русской женщине («Вариации из Некрасова», 1960):
…Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год —
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд…
Но кони — всё скачут и скачут.
А избы — горят и горят.
Формат статьи, увы, не позволяет рассмотреть все аспекты творчества талантливого поэта, прожившего долгую и плодотворную жизнь. Остается лишь сказать: Царствие Небесное почившему рабу Божию Науму…
Газета «Православная вера» № 13 (609)