спор физиков и лириков в чем суть

18. Дискуссия физики и лирики

На фотографии поэт Борис Абрамович Слуцкий(1919-1986), написавший в 1959 году ставшее знаменитым стихотворение «Физики и лирики.

И.А.Полетаев оставил воспоминания о дискуссии «Физики и лирики». приведу выдержки из него. Разумеется всю эту дискуссию от начала и до конца я читал на протяжении нескольких лет, и для меня она была как глоток свежего воздуха.

В троллейбусе по пути домой я еще раз прочел заметку. Все было ясно, и от скуки я стал читать остальной текст газеты (как правило, я не читал „Комсомольскую правду»). Тут я наткнулся на «подвал» с сочинением И. Г. Эренбурга, не помню заголовка, номер у меня впоследствии украли, восстанавливать я не пытался.

В этом «подвале» содержался поучительный ответ маститого писателя на письмо некой «Нины X». Нина жаловалась инженеру душ на своего возлюбленного («мужика», как ныне говорят уважающие себя дамы) за то, что он, будучи деловым инженером, не желает вместе с ней восторгаться шедеврами искусства, отлынивает сопровождать ее в концерты и на выставки и даже посмеивается над ее восторгами.

Сначала я просто удивился. Ну как такое можно печатать? Именно печатать, ибо сначала я ни на секунду не усомнился в том, что И. Г. Эренбург печатает одно, а думает другое (не круглый же он дурак, в самом деле, с этой «душевной целиной»). Потом усомнился. А может, дурак? Потом решил: вряд ли дурак, просто хитрец и пытается поддержать загнивающий авторитет писателей, философов и прочих гуманитариев дурного качества, которые только и делают, что врут да личные счеты друг с другом сводят. На том и остановился.

И черновик, и напечатанная заметка хранятся у меня в папке под названием «Герань в космосе». Оба варианта отличаются за счет редакторской правки, хотя немного (ну скажем у меня: «. не исправишь чтением стихов Блока и даже Эренбурга», в печати: «и даже Эренбурга» вычеркнуто; вычеркнуто также «. бедного Юрия, которого автор придумал в назидание читателю» и др.).

Письмо в три листка было отправлено и забыто мною. Через неделю, что ли, пришла открытка от какого-то бедняги, сидящего в редакции над чтением писем. Он «благодарил», как положено, и все. Но в конце была фраза, которую я по наивности недооценил: «. высказывания об Эренбурге нас заинтересовали и мы их, возможно, используем в дальнейшем». Или что-то в этом роде. Наплевать и забыть.

«За меня» было меньше, чем «против». Но не многим меньше. В моей тогдашней оценке счет был 4:6. Но дело не в этом, произошло какое-то закономерное расслоение, которое меня поразило, когда я на третий день стал размышлять и подсчитывать.

«За» меня оказались люди, которых я ранее почитал за толковых и эффективных работников, «против» же оказались в основном бездельники, охламоны и неумехи, которых всегда предостаточно и в «научном», и в ненаучном учреждении.

Спокойная логика была у моих «сторонников», и они в крик не вдавались. После первого удивления мне это понравилось. Я оказался в группировке, которую сам бы выбрал по другим поводам.

Толки и споры затухали медленно. Потом включились домашние, друзья и знакомые. Начались телефонные звонки. Формировалось, что называется «общественное мнение», но не в понимании сталинского «единодушия и единства вокруг», а по личной инициативе и в меру собственного понимания. Трещина прошла между «физиками» и „лириками».

«Комсомольская правда» продолжала печатать материалы обсуждения, но они относились уже не столько к похвалам Эренбургу, сколько к поношению «инженера Полетаева».

Боюсь, «Комсомольская правда» печатала не все. Редакция, хоть и не была единодушна в возникшем споре, но публиковала материалы только «в пользу» И. Г. Эренбурга.

Споры вообще не ведут к открытию или утверждению истины. Это просто способ самовыражения и самоутверждения. Гибрид искусства и спорта, способ прогулять собственную эрудицию и интеллект (if any) или же его эрзац перед глазами восторженной аудитории.

Всякий серьезный человек, придумав что-либо (ну хотя бы perpetuum mobile) и не додумав проект до конца, вынужден и обязан переключиться с роли автора на роль жестокого оппонента, стать временно врагом самому себе и своему проекту и тщательно продумать все стороны вопроса: «а почему это работать не будет» (или: «а почему это не нужно и даже вредно»).

Юрий Ревич в уже цитированной статье пишет:

«И вот это признание, публикованное уже после смерти Игоря Андреевича его сыном, выводит всю проблему совершенно на другой уровень.

Дискуссию ту, конечно, нельзя было развернуть в сторону спора о «свободе выбора». Если бы оказалось, что на самом деле вопрос стоит об основах «открытого общества», сосуществования культур и мировоззрений, то никакой дискуссии просто бы не состоялось. А жаль, потому что вопрос и по сей день совсем не закрыт, и имеет еще много уровней, о которых сам Полетаев, скорее всего, совсем не подозревал.»

Поэт Борис Слуцкий (1919-1986) откликнулся на эту дискуссию стихотворением «Физики и лирики»

Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья –
наши сладенькие ямбы,

и в пегасовом полете
не взлетают наши кони.
То-то физики в почете,
то-то лирики в загоне.

Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно

наблюдать, как, словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы.

Источник

В чем состоял конфликт физиков и лириков?

Вы не слышали про конфликт физиков и лириков? Странно, а ведь относительно недавно, во времена молодости наших отцов (а кому-то — дедов), этот конфликт был был более чем обсуждаем читающими массами. Так в чем там дело было?

Даже барды в 50−60 годы в этот спор вмешались — своими песнями, такими как эта:

Любите, девушки, простых романтиков,
Отважных лётчиков и моряков.
Бросайте, девушки, домашних мальчиков,
Не стоит им дарить свою любовь.

Хотя и среди бардов единомыслия (естественно) не было, они создавали все новые песни, и некоторые звучали совсем по-другому, а именно:

…А я еду, а я еду
За туманом, за мечтами
И за запахом тайги…

В дискуссии физиков и лириков среди прочего вставали вопросы свободомыслия и смысла жизни, вопросы творчества. А когда же этот спор начался?

После того, как сталинский СССР начал курс на индустриализацию, в стране стали строить новые заводы, стала развиваться сталелитейная промышленность, станкостроение, начали проектировать и строить автомобили, корабли. А для новых заводов понадобилось множество инженеров — и на сами заводы, и в новые НИИ и КБ, в управление производством, а также для возможностей модификации производства.

Новых инженеров начали массово готовить новые советские технические вузы. И против этой массы новых технических вузов — один лишь гуманитарный ИФЛИ.

Нужда в писателях и поэтах в советское время была значительно меньшей. Тем более что талант в этой сфере редкость, а мастера искусств с дореволюционным стажем к преобразованиям, происходившим тогда в обществе, были настроены более чем перпендикулярно.

Для организации работы тогдашних писателей в прокоммунистическом направлении создавались ассоциации. На юге страны, например, сразу после окончания Гражданской войны среди молодых революционных писателей, поэтов, художников была популярна ассоциация ХЛАМ (художники, литераторы, артисты, музыканты), распавшаяся через несколько лет.

В 1925 году был организован РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), боровшийся за классовый подход к прозе и поэзии. А в 1932 году вместо ассоциаций пролетарских писателей был создан Союз писателей. Союз существовал до начала 90-х, и его члены имели большое количество всяких плюшек, включая дома отдыха, пайки, им «выделялись» квартиры, машины и прочий советский дефицит.

А главное — членов Союза ставили в издательский план типографий и печатали. Издать свое произведение «не члену» Союза при СССР было очень сложно. Но и членам было нелегко — требовались произведения, которые колебались вместе с изменением линии партии. А это, согласитесь, не слишком просто.

Ну, как, например, описать трудовые будни тех колхозников, которые в Средней полосе России сажали кукурузу? Ведь надо было написать, что эти посадки дали урожай, когда это было невозможно просто по климатическим условиям. Но некоторые писали и про это, и про посадки кок-сагыза в Краснодарском крае.
Кок-сагыз (лат. Taraxacum kok-saghyz)
Фото: Источник

Кок-сагыз — это растение из Средней Азии, там оно может служить источником природного каучука, а в Краснодарском крае не растет. Но было решение партии растить его и там, где он расти не мог.

В общем, жизнь у членов Союза писателей была относительно сытная, но противная — многим для заработка часто приходилось писать чушь. Но ради жирного куска многие охотно шли на подлости, в то время как технические специалисты — инженеры, техники — просто работали, создавая новое. Их труд легко было оценить по результатам.

После Великой Отечественной войны роль технического прогресса в промышленности стала еще более важной. Техника стремительно совершенствовалась. Ускорение технического прогресса требовало все большего количества высокообразованных технических специалистов.

А лирики, так сказать, «инженеры душ человеческих», страдали из-за того, что их важнейшую роль в воспитании новой формации людей типа «советский человек», или, как вскоре начали говорить, попросту «совок», была с их точки зрения сильно недооценена обществом.

Посему лирики требовали своей доли общественных благ, поскольку:

Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча — в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.

Ну, Маяковский с фининспектором разговаривал — с обидой по поводу того, что ему, трибуну и поэту, налоги назначали, как нэпману. А лирики — современники наших родителей или дедов — требовали и уважения, и платы за труд, ведь их работа — вроде как добыча радия…

Увы, живущие под «гнетом власти» гуманитарии очень часто писали для денег и всевозможных ништяков, которые им давало членство в Союзе писателей, стихи и прозу типа «взвейтесь да развейтесь». Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите» очень хорошо таких деятелей описал. Благодаря своему членству в Союзе писателей, они получали возможность регулярно печататься, получая хорошие гонорары за скверные романы и поэмы.

Почему скверные? Потому что они держали фигу в кармане и писали «идеологически правильную» прозу/стихи про то, во что они в лучшем случае не верили, а в худшем случае — что они ненавидели. И ради этих гонораров они, сомкнувшись в стаи, громили настоящих писателей и поэтов, которые писали не по «воле партии», а то, что на душе наболело и что трогало читателя.

Вспомним Высоцкого, Галича, Шукшина, Виктора Некрасова (не путать с поэтом XIX века) — их запрещали, их пытались выдавить из страны. Увы, многих настоящих писателей у этой банды получилось выгнать из специальности и даже из страны.

Так что, поскольку рыба гниет с головы, следует признать, что СССР загнил сначала со стороны своей коммунистической верхушки, а потом прогнили, став, по сути, антисоветскими, его идеологические органы.

Причем советские «Союзы» — Союз писателей, Союз кинематографистов — подгнивать начали, когда в 50-е выдавали тупые прохрущевские агитки, а уж в 70−80-е переродились практически полностью. Что они и доказали в 90-е, когда пришла полная свобода, а они уже безбоязненно показали, что они, как творцы, хотели бы творить. Лично я в 90-е полностью перестал смотреть российское кино, уж больно гадкие фильмы и сериалы у них получались.

Увы, и в наше время театральные деятели и кинематографисты далеко не потеряли глупую уверенность, будто они — элита общества. Может быть, должно пройти время, чтобы понять, что элита общества — те, кто приносят обществу максимальную выгоду, а, скажем, «жрец науки» — это тот, кто жрет за счет науки (Л. Д. Ландау). И это замечание столь же верно для всех «жрецов искусства».

Источник

Расшифровка Физики как официальные советские культурные герои

Откуда взялся спор физиков и лириков и при чем тут Фауст и Мефистофель

13 октября 1959 года в «Литературной газете» было напечатано новое стихотворение Бориса Слуцкого «Физики и лирики»:

Что-то физики в почете.
лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.

Значит, не раскрыли
Мы,
что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
физики в почете,
лирики в загоне.

Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие
степенно
Отступает в логарифмы.

Это стихотворение появилось в резуль­тате колкого обмена репликами. Писа­тель Илья Эренбург опубликовал статью, в которой обращался к студент­ке Нине. Возлюбленный Нины, инже­нер Юрий, не собирался поддерживать разговоры об искусстве, считал их неинтерес­ными, а само искусство — ненужным современному человеку и говорил, что сейчас наступает эпоха прогресса и точных формул.

В ответ Илье Эренбургу в «Комсо­мольской правде» появилось много писем, и среди них было письмо с подписью «И. Полетаев, инженер». На самом деле он не был простым инженером. Это был военный, один из основоположников советской кибернетики, человек, опубликовавший довольно поразительную книгу под названием «Сигнал». Книга считалась научно-популярной, но в дей­стви­тельности это был манифест технократической кибернетики. Пожалуй, это была одна из редких и, может быть, уникальных книг, которая почти была лишена любых отсылок к марксизму. Минимальные дежурные отсылки там были, но по своей идеологии книга была совершенно не марксистской — она была именно техноцентристской и сайентистской. В ней предполагалось, что основой переделки мира и человека служат современные наука и техника.

Игорь Полетаев ответил Эренбургу, что инженер, физик, кибернетик совер­шенно не обязаны восторгаться классическими образцами искусства. Обмен репликами прежде всего с Полетаевым, заметка которого вызвала совершен­ный шок от того, что взгляды инженера Юрия могут быть поддержаны значи­тельным интеллектуалом и что такое вообще печатают в газетах, вызвал большие споры. В Москве прошли публичные диспуты с личным участием Эренбурга и Полетаева, а Борис Слуцкий написал стихотворение «Физики и лирики».

Проблема такого расхождения ценностей была не только советской. Незадолго до этого в Великобритании вышла книга писателя, эссеиста и мыслителя Чарльза Перси Сноу «Две культуры», которую оперативно перевели в Совет­ском Союзе. Первоначально это была публичная лекция, в которой Сноу говорил, что наблюдается все большее расхождение между культурой художественной интеллигенции, художников, поэтов, ориентированной на классику, и культурой техников и инженеров.

Первая, по мнению Сноу, была очень консервативной по своей политической идеологии. Эмблематическими для него были фигуры Уильяма Батлера Йейтса и Эзры Паунда — двух выдающихся англоязычных поэтов ХХ века. Йейтс в зрелые годы своей жизни был консервативным национа­листом, а Эзра Паунд в годы войны был близок к итальянскому фашизму. Поскольку Паунд участво­вал в пропа­ганде Муссолини в англоязычных странах, его судили, потом при­знали невменяемым, и он довольно долгое время провел в психиатрической лечебнице. Вторую же культуру Сноу считал дегуманизированной.

Очень забавно, что Сноу призывал учиться у Советского Союза, где, с точки зрения англичанина, который основывался на рассказах других англичан, путешествовавших по Советскому Союзу и встречавших разного рода показуху, такого разрыва совершенно не было. Он считал, что, например, соцреалисти­ческий производственный роман свидетель­ствует, что в Советском Союзе контак­ты между технической и художествен­ной интеллигенцией налажены гораздо лучше. Сегодня это выглядит ужасной насмешкой, потому что соцреа­листические производственные романы и читать было невозможно — не то что сейчас.

Прежде чем продолжить разговор о дискуссии, которая впоследствии стала называться спором физиков и лириков, необходимо уйти немного в прошлое и спросить, почему Слуцкий говорил именно о физиках, а не, например, о кибернетиках, которым был Полетаев. Более того, физик становится очень значимым героем в кинематографе и литературе 1960-х годов. Был фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года», потом сняли двухсерийную карти­ну «Иду на грозу», экранизацию романа Даниила Гранина. Главные герои там тоже физики, причем по крайней мере один из них, Сергей Крылов, герой не только в искусствоведческом, но и в нрав­ственно-оценочном смысле, как и главный герой «Девяти дней одного года» Митя Гусев, которого играет Алексей Баталов.

Для Советского Союза эта ситуация была особенно скандальной, потому что до этого времени все решала коммуни­стическая партия. Она решала все и потом, но раньше главным героем фильма или романа обязательно был коммунист. Или это мог быть, например, инженер, но инженер, который действует под руководством коммунистической партии, или рабочий, но рабочий сознательный, спасающий производство. Однако крайне редко героями становились ученые.

В течение 1950-х годов шел приток молодежи в вузы и вообще был рост высшего образования. Повышалось количество мест для студентов и коли­че­ство претендентов на эти места, и физика стала особенно престижной специ­альностью. Именно поэтому Слуцкий реагировал не только на высказывания Полетаева. Формально он вроде бы отталкивался от него и стихотворение написал под впечатле­нием от его письма, но контекст, с кото­рым он себя соотносил, был гораздо более широким.

Здесь очень важен вопрос, какими героями становились физики. Есть два главных предположения. Первое: в дискуссии между физиками и лири­ками ни Эренбург, ни Полетаев не выдви­гали на первое место соответствие комму­нистической доктрине, но для Эренбурга необходимо было ориентироваться прежде всего на высокую культуру, чтобы быть гуманистом. Позже эту концеп­цию Полетаев в своих воспоминаниях охарактеризовал как особого рода идео­логию — и я думаю, что он был недалек от истины и в этом смысле абсолютно правильно оценил высказывания Эренбурга.

С другой стороны, этому противостояла идея о том, что в современном обще­стве все решает ускорение научно-технического прогресса и нужно полностью сосредоточиться на решении своей задачи, как и писал Полетаев в редакцию «Комсомольской правды». В этом случае любое искусство — как иронически отмечал Полетаев, «Ах, Бах! Ах, Блок!» — только мешает делу. Здесь противо­стояли друг другу два понима­ния того, что значит быть совре­менным после Второй мировой войны. Один взгляд, взгляд Полетаева, состоял в том, что в нынешней ситуации, когда интеллектуал приобретает в обществе такую роль, перед ним или перед ней открываются очень большие пути и глав­ное тут — просто сосредоточиться на задаче.

Это очень важный мотив, который потом чрезвычайно радикализируется в фильме «Девять дней одного года», где ученый предстает как аскет. Правда, необходимо оговорить, что фильм «Девять дней одного года» снят с точки зрения лирика, который смотрит на физиков и старается их понять. Режиссер фильма Михаил Ромм был типичным представителем тех, кого тогда назвали бы лириком.

Вторым очень важным вопросом было то, зачем нужен прогресс и нужен ли он вообще после создания атомной бомбы. Дискуссии в среде европейских интеллектуалов — не советских, хотя русские эмигранты в Европе принимали в них участие — начались после Первой мировой войны, во время которой технический прогресс привел к приме­не­нию удушливых отравляющих веществ, к появлению танков и тому подобных безобразий. Эти дискуссии 1920-х годов — о том, что делать с научно-техническим прогрессом, если он приводит к такому кошмару.

В Советском Союзе научно-техниче­ский прогресс оценивался безусловно благотворно и считался тем, что обяза­тельно приведет к победе коммунизма во всем мире. После Второй мировой войны и особенно после смерти Стали­на, когда хоть дискуссии в публичном пространстве стали возможны, подобного рода споры возникли и в Советском Союзе. Они с совершенной очевидностью изобра­жены в фильме «Девять дней одного года». Там есть персонаж Евгения Евстигнеева, который объясняет, что все осмысленное в современном обществе — на момент 1961 года, когда снимался фильм, — появилось благо­даря войне. Могущество ученых тоже обязано войне.

О том же говорит и Илья Куликов, главный идейный оппонент героя фильма по имени Дмитрий Гусев. Не менее замечательно, чем Баталов сыграл Гусева, Куликова играет Иннокентий Смоктуновский. Смокту­новский сыграл усталого ироничного скептика, разочаровавше­гося в прогрес­се, который говорит, что за 30 тысяч лет своего существо­вания человечество — эту цифру современные антропологи, вероятно, оспорили бы — вообще не улучшилось, что любые открытия становятся средством новейшего закабаления и уничтожения человека. Поэтому вообще не нужно тратить себя на них и тратить всего себя на науку — нужно просто стараться наслаждаться жизнью и думать в свое удовольствие. Его спрашивают, почему он вообще занимается наукой, если настроен так скептически, а он говорит, что ему просто нравится думать.

Разговоры Дмитрия Гусева с Ильей Куликовым в некотором отношении являются вариацией на тему спора Фауста и Мефистофеля. Фауст воплощает неукротимость человече­ского разума и его ориентацию на дело; у Фауста есть фраза: «Сначала было дело». Мефистофель же обольщает его, прося сказать: «Остановись, мгно­венье…» — то есть заставляет его остановиться на достигну­том. Для Михаила Ромма это исключительно важный спор: оба персонажа — это герои-идеологи.

И в фильме есть всего два варианта закадрового голоса. Один голос, озвучен­ный Зиновием Гердтом, говорит от лица истины: например, вдруг сообщает зрителю, что наука — это не обязательно открытия, а еще и тяжелый, часто безрезультатный труд. Второй закадровый голос принадлежит жене Гусева Лёле, которая в начале фильма разрывается между Гусевым и Куликовым, а потом становится преданной женой Гусева, но это единственный герой в фильме, к мыслям которого мы имеем доступ. Знамениты ее монологи, например: «Я плохой физик, я плохая жена…» Видимо, это связано с тем, что герой-идеолог понятен нам и так, а вот мысли Лёли — это мысли современного человека, который должен приспосо­биться к миру, где прогресс все ускоряется, цена его становится все больше и нужно прилагать все более серьезное интел­лектуальное усилие, чтобы понять, зачем этот прогресс нужен.

Физики были выражением проблема­тичности прогресса, причем не только физики в кино, но и физики реальные. Здесь стоит вспомнить фигуру Андрея Сахарова. К фильму «Девять дней одного года» он имел некоторое отношение: консультантом по физиче­ским вопросам в фильме был выдаю­щийся советский физик Игорь Евгеньевич Тамм, а Сахаров был его учеником. Из воспоминаний Андрея Сахарова видно, что некоторые черты физиков присутствовали и в жизни, хотя и не в таком плакатном виде, как в фильме. В частности, это постоянное остроумие, которое вообще было культовым, очень востребован­ным и престижным качеством для советских интеллектуалов, как справедливо пишут Петр Вайль и Александр Генис в своей книге «60-е. Мир советского человека».

Так, Сахаров в своих мемуарах расска­зывает про открытие американского физика японского происхождения Сусуму Окубо. На основании работ Окубо он написал собственное исследо­вание и в 1967 году подарил эту работу другому выдающемуся советскому физику-теоретику, Евгению Львовичу Фейнбергу. На экземпляре он написал:

Из эффекта С. Окубо
при большой температуре
для Вселенной сшита шуба
по ее кривой фигуре.

То есть умение импровизировать и уместно пошутить было очень востребовано.

С другой стороны, из воспоминаний Сахарова понятно, что он очень много думал про этические аспекты науки, но не он один задавался такими вопро­сами. Сахаров настаивал на необходи­мости запрещения атомных испытаний в трех средах. Потом он добился своего: был заключен так называемый Московский договор о запрещении ядерных испытаний под водой, на земле и в воздухе.

Сахаров очень много пишет о том, что именно физики способствовали реаби­литации генетики в Советском Союзе, поскольку академик Трофим Денисович Лысенко, разрушитель генетики, остался при делах и во времена Хрущева. Сахаров специально объяс­няет, почему Лысенко не пал после смерти Сталина: в разных отделах и ЦК, и локальных партийных организаций, которые контро­лировали сельское хозяйство, была огромная мафия лысенкистов.

Среди физиков не только Сахаров поддерживал генетику: был еще целый ряд ученых, которые старались привлечь внимание, в том числе внимание Хруще­ва, к проблеме бедствен­ного положения генетики в Советском Союзе. Физики выступали именно благодаря своему могуществу, достигнутому атомной и водородной бомбами. В Советском Союзе они были защитниками, если можно так выразиться, нормальной науки, то есть науки современной. Это делало их еще более авторитетными фигурами.

Кроме того, физика воспринималась как наука международная. С одной стороны, между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки шло постоянное военно-техническое соревнование, но было понятно, что советские и американские ученые действуют в одной системе координат, по крайней мере познавательных. Но вопрос о том, одинаковая ли у них этическая система координат, был более сложным. В фильме «Девять дней одного года» ради соответствия официальной идеологической доктрине постоянно сообщается, что главный зачинщик возможной атомной войны может быть только в США — с этого начинается монолог Ильи, обращенный к Лёле, почти в самом начале фильма.

В 1957 году в городке Пагуош собира­ется первая конференция Пагуошского движения — движения ученых и интеллек­туалов за предотвращение будущих войн и за прогнозирование. В этом движении принимали участие люди, которые хотели прогнозировать результаты научно-технического прогресса и обсуждать, каким он должен быть в будущем, чтобы предотвратить войны. Одним из ключевых акторов движения на его раннем этапе был Альберт Эйнштейн — ученый, который общепризнанно считался самым мощным умом чело­вечества по крайней мере в 1940–50-е годы. Все это вместе взятое и делало физика не просто олицетворением современности, но и своеобразным совре­менным Фаустом.

Кроме того, предполагалось, что физик — это человек, который отдает свою жизнь для процветания будущего человечества. Весь фильм «Девять дней одного года» построен на основании этой идеи. Сначала учитель Гусева, Синцов, умирает, схватив дозу радиации. «Схватить дозу радиации» — это разговорная идиома, которая переходит в этот фильм и благодаря ему куль­турно канонизируется. Потом по этому же пути идет Дмитрий Гусев: как выясняется, он и до этого получал дозы радиации. Но он не щадит себя ради научно-технического прогресса.

Тем самым для создателей фильма находится своего рода золотой путь того, как соединить первоначальную абсолютно военную ангажированность ученых-ядерщиков во время Второй мировой войны и дальнейшее развитие науки по крайней мере в Советском Союзе. Теперь нужно заниматься созданием универсальных и всепригод­ных источников энергии, а не ору­жием — именно такие люди будут героями будущего.

Потом появляется фильм «Иду на гро­зу» (1965), где главные герои опять же работают не на войну, а на управление погодой. Сергей и Олег, главные герои романа Даниила Гранина, потом — фильма, а потом — телевизионного ремейка под названием «Поражение», обсуждают возможность управления погодой, что является абсолютно мирным применением физики. А физи­ческие экспери­менты опасны, и физическая работа требует аскезы. Физик становится не толь­ко Фаустом, но и современным рыцарем. При этом физикам было чем похва­литься. Чарльз Перси Сноу в «Двух культурах» чрезвы­чайно горько жалуется на то, что гуманитарии говорят «, можно допустить», и так далее, а физики говорят, что они «сделали».

Благодаря всем этим факторам физик стал одним из важнейших героев совет­ской культуры конца 1950-х и 1960-х годов и воплощал ее тогдашнее стремле­­ние в будущее. Неявным образом он воплощал и идеологизацию, потому что, с одной стороны, физики в «Девяти днях одного года» говорят о стремлении к будущему, где будет коммунизм, но, с другой стороны, в фильме «Иду на грозу» они оказались выразителями идеи свободы. В «Девяти днях одного года» нет никакого партийного начальства, контролирую­щего физиков. Они сами себе решаю­щая интеллектуальная инстанция.

Даже директор института является своего рода огорченным менеджером, который стремится к тому, чтобы герои фильма не причинили себе большого вреда, и расстраивается тогда, когда этот вред все-таки случается. Но он за­бо­­тится о том, чтобы они могли свободно продолжать свой интеллекту­альный поиск. Комиссия из Москвы, которая расследует происшествие на реакторе, не наказывает никого из героев — по крайней мере, зрителю это неизвестно.

Парадоксальным образом физики, символическое и реальное полити­ческое влияние которых было обязано военно-промышленному комплексу, как сказали бы сегодня, оказывались выразителями идеи интеллектуальной свободы в культуре конца 1950-х — 1960-х годов, по крайней мере в культуре советской.

И это была подцензурная советская культура, где многие вопросы задавать было нельзя, в частности вопросы о том, как много физиков работает на войну и какие дискуссии о том, чтобы не использовать открытия физиков в целях вреда другим людям, действительно ведутся, а что реально делается для разоружения. Публично ставить все эти вопросы в Советском Союзе было нельзя — их не задавали не только в газетах, но и в романах и в фильмах.

Тем не менее эмансипационный — то есть освободительный — импульс, который был создан персонажами-физиками в действительно хороших произведениях, оказался довольно значим и привел к некоторой трансфор­мации общего этического климата советской культуры 1960-х годов.

Источник